Животная пища - [3]

И только одного я желал даже больше, чем покинуть комнату, полную дыма: убедиться, что я не ослышался. Тогда бы я мог с легким сердцем укрыться в жаркой, дурманящей, но безопасной кухне, по-прежнему сжимая в руках тлеющую сигару.

– Я – профессиональный едок, – сказал он, чем снова поверг меня в недоумение. – И, можно сказать, практически единственный в своем роде. Я выступаю для очень узкого круга людей. Ты наверняка слышал о моей профессии или даже видел подобные представления.

Я отрицательно помотал головой.

– Быть может, ты хотя бы видел, как на ярмарках некоторые удальцы спорят, кто быстрее расправится с галлоном пива? Или присутствовал на турнирах по поеданию пирогов и требухи?

Я признал, что не раз бывал на таких состязаниях.

– Так вот, – сказал он, скромно сложив перед собой руки. – В каждом деле есть новички, дилетанты и любители. Но также есть знатоки, виртуозы, истинные аристократы. Смею предположить, что я отношусь к последней категории – категории признанных мастеров.

И Маллиган начал свое повествование, которое увлекло меня не только к лучшим отелям северной Англии, но промчало через океаны к городам и народам, о коих даже в годы глубокого отчаяния я не мог и помыслить.

Железный Майкл Маллиган уехал из Дублина в 1919 году и, как и многие его соотечественники, отправился в Новый Свет. Смесь природного очарования и внушительных размеров позволила ему быстро проникнуть в лучшие бары и рестораны Нью-Йорка – правда, пока лишь в качестве вышибалы. Однако он тут же начал зарабатывать себе имя. И не тем, что умел с особым изяществом выдворить пьянчугу из заведения, и даже не тем, как с непогрешимой любезностью втолковывал смутьяну, что тот может безобразничать где угодно, только не здесь. Нет. Маллиган прославился своим аппетитом. Его любовь к еде и напиткам изумляла и пугала. Сперва окружающие думали, что голодный провинциальный мальчик, впервые оказавшись в Америке, никак не наестся досыта. Но так продолжалось день за днем, неделю за неделей, и количество потребляемой Маллиганом пищи неуклонно росло. Поздно ночью, когда за посетителями уже хлопали дверцы такси, а оркестр складывал инструменты, кухня заполнялась сотрудниками бара – официантками, портье и музыкантами, – которые с нетерпением ожидали, когда же ирландец начнет есть.

Такие подвиги быстро сделали его знаменитым, и не только среди обслуги. Скоро о нем прослышали постоянные клиенты всех рестораций и отелей, где ему доводилось работать. Однако из страха подмочить репутацию своих заведений начальство позволяло давать подобные концерты лишь за закрытыми дверями. В те времена ярмарки и варьете буквально распирало от пожирателей всех мастей, и Маллиган не хотел, чтобы его выступления принимали за низкопробное увеселительное зрелище. Он начал выступать на частных вечеринках для состоятельных ньюйоркцев, жадных до всего забавного и необычного.

Тогда все фокусы Маллигана были строго просчитаны. Он начинал сразу после того, как публика заканчивала ужинать. То есть один вид человека, набивающего брюхо, вызывал у объевшихся и пьяных светских львов тошноту. А количество, в котором измерялась еда, эту тошноту ощутимо подстегивало. Для Маллигана такие ужины были в порядке вещей, и каждый вечер после того, как зрители расходились, он с довольным видом поглаживал бурчащий живот и качал головой, не постигая, что стало причиной его растущей популярности. Ужин ирландца выглядел приблизительно так: корзинка жареной курицы, бутылка шампанского, полная тарелка сосисок, кварта пива, две дюжины бараньих отбивных, пропитанный вином и сливками бисквит, за которым, к изумлению публики, следовал еще один точно такой же… В финале Маллиган доставал из вазы розу и словно бы собирался вручить ее самой прекрасной зрительнице, но, притворившись, что наколол палец, вскрикивал: «О, да это опасное оружие! Лучше спрятать его подальше!» С этими словами он в считанные минуты съедал цветок вместе со стеблем (шипы были срезаны загодя) к всеобщему восторгу досточтимой публики.

Однажды вечером, после особенно удачного представления под названием «Американа» (сорок шесть жареных сосисок, по одной на каждую звезду американского флага, тринадцать кусков яблочного пирога, по одному на полоску, двадцать шесть чашек пунша в честь всех президентов и одно бренди за президента Линкольна), к Маллигану подошел сухощавый хрупкий господин, который говорил со странным акцентом и смотрел так, будто ожидал от собеседника короткого и ясного ответа: «да» или «нет». Майкл, под завязку полный чужого патриотизма, с интересом выслушал его предложение: Париж, двадцать долларов в неделю, больше разнообразных заказов…

Скоро он уже плыл во Францию, зарабатывая деньги тем, что пил на спор в барах на нижней палубе. Когда он сошел на берег, в его кармане было двести долларов, которые крепкий ирландец тут же потратил на дорогие костюмы из твида и бархата.

По приезде в отель, имени которого я также не могу назвать, ибо он все еще стоит на месте и почти не изменился (так говорят, сам я, конечно, никогда там не бывал), Маллиган столкнулся с работой несколько иного рода. Средь роскоши и изобилия банкетных залов, стены которых были увешаны громадными масляными полотнами и зеркалами в золоченых рамах, он больше не предлагал зрителям свое собственное меню, а выполнял их пожелания. Вот что имелось в виду под «разнообразными заказами».