Животная любовь - [17]

Из эстрадной песни 1970-х годов

На сорок седьмой я решила не садиться; предпочла докурить сигарету, ведь я никуда не торопилась. Сигарета курилась плохо, наверное совсем отсырела. Вкус у нее был как у печеной картошки и вполне сочетался с дымным запахом от угольных брикетов, пропитывавшим воздух. Я уже собралась было прикурить новую сигарету от окурка старой, но тут как раз подоспел следующий трамвай, так что в эту последнюю среду перед Рождеством, в канун тысяча девятьсот семьдесят второго года, я часа на два раньше срока, то есть часов около трех, забралась в вагон шестьдесят девятого, у которого восьмая по счету остановка находилась ровно перед проходной полиграфического комбината, а комбинат вечером этого дня с нетерпением ждал меня к себе на работу.

Для этой поры в вагоне было поразительно пусто. Ловко балансируя по узкому проходу между двумя рядами сидений и успешно преодолевая болтанку разогнавшегося трамвая, я добралась до задних дверей, возле которых, покачиваясь, стоял — нет, даже, пожалуй, почти висел — какой-то мужчина, зацепившись одной рукой за прикрепленную к потолку петлю, а другой то и дело с трудом поднося ко рту быстро пустеющую бутылку.

Я села у окна против движения, так что могла поглядывать то в окно, изображая полное отсутствие интереса, то на этого мужчину.

Мужчина на первый взгляд походил на моего тогдашнего друга; тот же, в свою очередь, напоминал мне иногда, особенно издали или сквозь туманную пелену дождя, фотографию двадцативосьмилетней давности, на которой изображен был один солдат, утверждавший, что он — мой отец. Этот, в трамвае, похоже, явился на свет лет на пять раньше моего друга и минимум лет на десять позже моего вышеназванного отца, но горькими пьяницами, несомненно, были все трое. Однако вовсе не это на самом деле заинтересовало меня в незнакомце, который крепко обнял теперь латунную стойку, а ухом прижался к стеклу в дверях, причем бутылка выпала у него из рук и, не разбившись, подкатилась к моим ногам, оставляя после себя вонючий ручеек. Странность, заставлявшая меня, склонив голову набок, не веря своим глазам, пристально разглядывать мужчину и чуть было не побудившая меня привстать, подойти к нему и потными от любопытства пальцами ощупать его лицо, — странность эта заключалась в его коже, точнее в том, как эта кожа выглядела. Вся поверхность его головы, за исключением свисающих прядями волос, то есть лоб, виски, нос, упругие щеки, подбородок, шея и даже уши — все было покрыто какой-то почти прозрачной субстанцией, которая ровным слоем толщиной сантиметра два-три распределялась повсюду; она не то чтобы дрожала, но была чем-то похожа на желе, напоминая не до конца застывший студень из телячьей головы или поверхность куска глицеринового мыла, несколько часов пролежавшего в воде.

Это лицо — точнее, полная неясность насчет того, что с ним и не есть ли студенистая масса, под которой лицо оставалось почти совсем неподвижным, признак какой-то болезни или же начало волшебного превращения в невидимку, — пугало меня. Желая избавиться от наваждения и имея в запасе еще кучу времени до шести часов, я вышла из шестьдесят девятого уже на четвертой остановке, возле центральной площади, на которой рабочие, видимо по поручению местной администрации, опять, как и каждую зиму, установили гигантскую елку и украсили ее гирляндами лампочек. Сквозь ветви дерева просвечивал салатного цвета бетонный фасад большого многоэтажного универмага, открывшегося всего месяц назад. Это был первый такой универмаг в нашем городе, и, хотя я по возможности старалась избегать мест, где что-то продают, я все-таки решила туда зайти.

Внутри слепил глаза бело-голубой дневной свет, пестро украшенные прилавки, напоминающие уличный рождественский базар, теснились, образуя полукруг, из громкоговорителей повсюду доносились мелодии в исполнении детского хора, то щемяще звонко забирая вверх, то раскатываясь угрозой на низких нотах, — всем знакомые мелодии, но с новыми словами, которые полагалось считать радостными. На просторном паркете первого этажа пересекались — лишь с виду хаотичные, как линии выкроек на листе, — пути множества людей, в основном немолодых уже женщин и подросших детей. Стайками перебегали они от одной круглой тумбы с выложенным товаром к другой, от третьей перебегали к девятой, потом возвращались к пятой, а от нее обратно к первой. Руками в перчатках или голыми руками люди перерывали вороха куколок, чулок, шерстяных шапок; кто-то вставал в очередь к прилавку, где продавались изделия народных промыслов, другие устремлялись вверх по широким ступеням эскалаторов.

Толпой меня отнесло в сторону, я оказалась среди какой-то домашней утвари, которая, видимо, особым спросом не пользовалась, и наконец, ощущая потребность немного передохнуть, притулилась к контейнеру с желтыми елочными свечами, по дюжине в каждой упаковке.

Свечи эти чем-то меня привлекали: они были короткие, толстенькие, ровно-цилиндрические и отливали тусклой желтизной, напоминая густой искусственный мед, который так нравился мне в детстве из-за крупинок кристаллического сахара, встречавшихся в этой вязкой массе; на вкус они были как сладкие песчинки, сахарные песчинки, и когда я, вычерпывая ложку за ложкой, съедала всю банку до дна, мои молочные зубы начинали болеть, а в уголках рта скапливалась клейкая слюна.