Живое прошедшее - [48]

В прежние времена на этот праздник приходило много народа из соседних сел. На этот раз был всего один гость – бывший пастух Дима, по прозвищу Руча. Зимовал Руча в доме престарелых в Ярославской области, а на лето уходил бродить.

Деревенские бабушки напекли пирогов и под самогон с этим единственным гостем деревни отметили праздник.

На окраине деревни, на высоком берегу речки, сохранились остатки усадьбы раскулаченной семьи мельников Ступаковых. После высылки семьи в доме разместили начальную школу. Когда я приехал, от здания оставался только крепкий фундамент. Жители добром вспоминали выселенную семью и недобрым словом – деревенских активистов, способствовавших ее выселению. Работящим детям выселенной семьи удалось, несмотря на «пятно» в анкете и фильтры отделов кадров, выйти в люди. Жена рассказывала, что один из них приезжал в деревню и благодарил выжившего активиста за высылку – ведь им, детям репрессированных, даже повезло по сравнению с односельчанами, которые оставались беспаспортными «невыездными» колхозниками.

Деревенские бабушки получали тогда колхозные пенсии рублей в 25, в то время как средняя зарплата в городе, позволявшая жить довольно скромно, составляла примерно 100–120 рублей.

Как-то бабушки устроили прием в честь нашего приезда. В избе накрыли стол с грибами и пирогами. Самогон наливали из двух больших зеленых чайников, но прежде его проверили на крепость – вылили немного на стол, подожгли, убедились, что горит. Выпили, бабушки запели… Песни были странные – и не городские, и не привычные нам народные, а близкие к тюремным – «жалостливые» истории с очень простой мелодией. Бабушки следили, чтобы я, единственный мужчина за столом, выпивал при каждом тосте до дна. В конце концов мне пришлось прогуляться до плетня. А бабушки, как ни в чем не бывало, продолжали выпивать, закусывать и петь песни. После этого случая я объявил в деревне, что врачи мне пить запретили.

Питие на Вологодчине – отдельная трагическая тема. Здесь касаться ее я не буду. Скажу только, что веская суровость мужчин сильно слабела, когда появлялась перспектива выпивки: взгляд и движения оживлялись, улыбка становилась добрее, когда люди предвкушали приятное событие. Как правило, пили втайне от жен или матерей. Выпив, становились разговорчивыми, строили планы… В следующие после события дни охотно вспоминали количество выпитого и забавные случаи с захмелевшими товарищами.

Спустя несколько лет мы купили здесь избу с участком земли и пасекой в пять ульев. Купили дешево, на сегодняшние деньги примерно за полторы тысячи долларов. В избе стояла громадная русская печь со всеми старинными принадлежностями. Татьяна знала, как с ней управляться. На печи можно было спать, и Егор тотчас устроил на ней лежанку.

Когда понадобились дрова, я зашел к бабушкам, чаевничавшим в одной из изб, и спросил, можно ли взять дрова из поленницы рядом с соседним заколоченным домом, в котором еще недавно был магазин. «Конечно, можно», – участливо ответили бабушки. А через день-другой ко мне подъехал на крепком коне основательный русый пожилой мужчина. Оказалось, что это бригадир местного колхоза Алеша, живший в соседней деревне, – «царь», как он сам себя называл, тех мест. Начальственно, чуть тесня меня грудью коня, Алеша спросил, почему я взял чужие дрова. Я сослался на разрешение бабушек. Бригадир, покровительственно и беззлобно посмеиваясь, сказал, что эти же бабушки и сообщили ему о моем незаконном деянии. Я был обескуражен. Вообще, за многие годы поездок в те края я так и не понял их жителей окончательно. Не хочу сказать, что люди в Ленинграде были лучше, но мне они казались, бесспорно, более понятными, предсказуемыми.

Помню, в одной из деревень я спросил местную бабушку, далеко ли до соседней деревни. Ответ был неопределенным: «А как идти». Я упорно, но безуспешно пытался получить более конкретную информацию. Бабушка, уклоняясь от прямого ответа, так ничего мне и не сообщила. Этот случай мне помнится уже почти сорок лет. Что в моем вопросе было неприятного или опасного? Никого из моих знакомых вологжан не удивил мой рассказ. Но никто из них не мог объяснить мне поведение бабушки. Недавно похожую сцену я вычитал у Тургенева в рассказе «Три встречи». Герой рассказа, молодой помещик, тоже отчаялся получить внятный ответ от встречного крестьянина: «Зная по опыту, что из русского человека, когда он примется отвечать таким образом, нет никакой возможности извлечь что-нибудь толковое… я махнул рукой».

Ремонт в купленной избе делали сами. Соседка-почтальон, проходя мимо, поинтересовалась, чем мы заняты. В тот момент я менял проводку. Изоляция на проводах крошилась под руками; ее почти не осталось. «Дело, дело, – сказала соседка, – нам бы тоже надо, а то, как включишь свет, искры по проводам так и шуркают, так и шуркают».

Следующей весной, когда мы вновь приехали в Леушкино, оказалось, что окно разбито, а в покрашенной при ремонте оконной раме, прямо в перекрестии реек, виднеется пулевое отверстие. Сплюснутую пулю Татьяна нашла в комнате. Думаю, стрелявших раздражала побеленная исправная рама окна. Скорее всего, стреляли охотники, мужчины из семьи почтальона. Во всяком случае, соседка буквально побелела, когда Татьяна ей сказала о найденной пуле и намерении сообщить в милицию. Опыт общения той семьи с правоохранителями был печальный – одного их сына до смерти забили в вологодском отделении милиции и скрытно похоронили как бомжа. Добиться правды эта семья, конечно, так и не сумела.