Живое море. В мире безмолвия - [122]

Чтобы нейтрализовать упругость нейлона, мы придумали двухступенчатое устройство для подъема якоря. Если прямо травить и наматывать линь, наш легкий барабан, сделанный кузнецами с Берега Слоновой Кости, может не выдержать сжатия всех витков. Мы установили здоровенный блок, сопряженный с главным валом лебедки. Пройдя через блок, линь вернется на барабан уже ненапряженным.

Я стоял возле африканского барабана вместе с кудесником эджертонской магии. Ветер дул с кормы. Дежурный на эхолоте крикнул в рупор: «Двадцать четыре тысячи шестьсот футов!» — и мы начали. Саут взобрался на кормовой кран, пропустил через блок конец нейлонового линя и срастил его с ведущим стальным тросом. Пошел в воду якорь с грузами. Управляя стопором лебедки, Октав Леандри вытравливал нейлоновый линь. В голубую толщу уходили разноцветные секции. Трение воды тормозило грузы и трос, и Леандри было все легче на лебедке. Когда якорное устройство опустилось на две мили, оно с трудом тянуло линь. В микрофон я отдавал команды на мостик. При таком сильном течении и ветре в пятнадцать узлов приходилось все время маневрировать, чтобы якорь погружался отвесно. Через два с половиной часа после начала спуска стрелка динамометра застыла на месте. Якорь лег на дно. Он еще не зацепился за грунт, но нейлон уже доказал свою пригодность.

Мы вытравили еще, чтобы линь провис и заставил лапы якоря зарыться. Я дал ход, пытаясь представить себе, каким будет рывок. Уже четыре часа, как мы начали спуск… Вдруг динамометр ожил.

— Стоп машина! — крикнул я Сауту.

Кажется, зацепились. Самое время — на барабане осталось всего пятьсот футов нейлона. Мы вытравили 29 500 футов, а с учетом растяжения — 31 860 футов, то есть больше шести миль.

В наступившей тишине было слышно, как плещутся волны, облизывая борта. Море текло мимо нас, словно река. «Калипсо» превратилась в островок. Самописец эхолота чертил ровную линию на отметке 24 600 футов. Посреди океана мы забросили якорь на глубину четырех с половиной миль.

Все прибежали на корму посмотреть на свисающую с хомута туго натянутую красную нить. Под аккомпанемент гитары (на ней играл Бейтс Литлхейлз из «Нейшнл джиогрэфик»), африканских цитр и тамтамов мы исполнили гимн «Калипсо». Потом Бейтс заиграл «Родное ранчо» — и зажмурился, услышав наши французские слова к этой мелодии.

Я сплю очень крепко, но в эту ночь меня несколько раз будили доносившиеся с палубы лихие возгласы. Калипсяне били острогой больших красных кальмаров, которые поднялись из пучины полакомиться летучими рыбками. Громче всех кричал Филипп — его четырехфутовый кальмар оказался самым крупным.

Утром «Калипсо» по-прежнему спокойно стояла на якоре — недвижимая точка среди струящихся вод Атлантического океана. Нагрузив свинцом куски пробки, мы бросили их с кормы. Пробка поплыла вдоль борта у самой поверхности; на носу мы засекли время по часам. Скорость течения оказалась равна 1,2 узла, направление — северное. Оно несло мимо нас ярко-голубых голожаберных моллюсков, пульсирующих медуз, планктон, ленивых рыб. Биолог Кристиан Карпен буквально лежал на поручнях, не отрывая глаз от этого парада морских жителей. А Эджертон готовился сделать первые снимки впадины Романш.

Его новейшая камера, синхронизированная с электронной вспышкой, была заключена в два бокса из закаленной нержавеющей стали, рассчитанных на давление в пять с половиной тонн на квадратный дюйм. На том же кронштейне размещался мощный пищик, который позволял нам строго выдерживать девятифутовое расстояние между камерой и дном. Папа Флеш завел автоспуск так, чтобы он сработал через два часа, закрыл бокс и опустил все устройство в воду. Надев наушники эхолота, я следил за сигналами пищика. На глубине трех миль они прекратились.

— Гарольд! — крикнул я. — Теперь мы слепы. Поднять камеру?

Он подсчитал в уме и ответил:

— Не надо. Поднять ее, проверить и снова спустить — на это уйдет семь часов. Рискнем так. Не останавливай лебедку.

Мы продолжали опускать камеру наугад, пока не провис нейлоновый трос. Значит, легла на грунт. Затем мы три часа дергали ее вверх-вниз — авось хоть несколько кадров будут экспонированы с расстояния девяти футов и мы получим желанные снимки дна абиссали.

Уже темнело, когда камера вернулась на борт.

— Эй, — воскликнул Гарольд, — глядите на иллюминатор фотобокса!

Полуторадюймовое стекло треснуло посредине. От давления или от удара — решить было невозможно. Эджертон вывинтил окошко и извлек фотоаппарат.

— Совершенно сухой!

Когда проявили драгоценную ленту, оказалось, что до повреждения иллюминатора было снято два кадра. Мы превзошли на полмили прежний рекорд глубоководной фотосъемки.

Первый снимок впадины Романш показывал около девяти квадратных футов морского дна, изборожденного валами и совсем свежими на вид трещинами. Грунт был крупнозернистый, с редкой россыпью щебня. В трех местах можно было различить как будто крохотных светлых рыбок; они отбрасывали тень на дно. У одного животного было что-то вроде щупалец. Фотография доказывала, что подвижные формы обитают почти на две мили глубже, чем те виды, которых наблюдали из батискафа Уо и Вильм.