Живодерня - [28]

 Слышу, как открывается входная дверь, – это, видимо, вернулся Эдик. Я возвращаюсь в комнату и в прихожей сталкиваюсь с ним. Он бросает взгляд на часы (не уверен, но, по-моему, это Ролекс) и говорит мне:

 - Пора бы собираться.

 Тон хозяйский. Бля, за кого он меня держит? Будто я не знаю, что пора. Если бы не сестра, я б разбил ему рожу. Вместо этого я только киваю головой.

 Из комнаты выходит сестра.

 - Иди – посмотри, как там Гена, – это мне, – Ну, что, надо соседей звать? – мужу.

 Я иду в спальню. Геныча явно коматозит. Я отвешиваю ему пару нехилых пощечин (сука, а помнишь, как в детстве закатывал меня в матрас, а потом, сидя сверху, подолгу ржал, когда я задыхался?). Геныч слабо шевелится.

 - Гена, бля, хорош спать, сейчас люди придут.

 - У-у-у, - тянет Геныч.

 - Брат, ебаный в рот, ты че не понял, сейчас люди придут!

 Геныч привстает и садится на краю кровати. Взгляд его мутен, голова безвольно повисла, словно вместо шеи ему пересадили одуванчиковый стебель. Я боюсь, как бы он не двинул кони прямо сейчас.

 И вдруг он бодро вскакивает и, не обращая внимания на меня, вылетает из спальни. Я вслед за ним. Он в своей наркотической прострации проносится мимо Таньки и Эдика и влетает в туалет. Следом следует раскатистый рев опорожняющегося желудка. Эдик брезгливо морщится. Сука, откуда он знает, что такое героин? Сидел бы сам на этой системе, не такие бы рожи корчил.

 Минут пять Геныч пропадает в недрах Танькиного сортира. Потом выходит, уже куда более бодрый и свежий, хотя присутствие наркотика в его крови заметно и невооруженным глазом.

 - Привет, - говорит он Таньке.

 - Привет, - довольно сумрачно бросает сестра.

 Я ее понимаю – у нее и так с этими похоронами забот полон рот, а тут еще этот мудила охуительной проблемой повис. Эдик не говорит ничего.

 Раздается звонок в дверь. Танька открывает. Это приехал дядя Миша, батин друг детства, с женой. Следом начинают подтягиваться другие знакомые и соседи.

 Наползает до жопы всяких разных бабок – соседки по подъезду, по дому и еще хрен знает по чему. Какие у них общие с батей интересы? Они, бля, может, и не здоровались даже никогда. Бухнуть хотят на халяву, суки. 

 Начинаются всякие причитания и прочее говно. Ненавижу. Я иду в комнату и наливаю себе полный стакан водки. В несколько глотков осушаю его. Геныч снова вырубился – на этот раз в кресле. Вот, блин, дерьмо.

 В комнату заходит Таня – видимо, гости заебали и ее – садится рядом со мной.

 - Ну, что буди его, да пойдем.

 Я толкаю Геныча. Он просыпается гораздо лучше, чем в предыдущий раз.

 - Гена, пора, - говорит ему Танька.

 Геныч моргает глазами. Я помогаю ему подняться. Мы втроем выходим из комнаты. Большая часть гостей уже свалила на улицу.

 Я натягиваю свои гады. Танька напоминает мне, чтобы накинул куртку – на улице по-прежнему дождь.

 Мы выходим из подъезда в мокро-серую канитель. Бабки охают да ахают, беся меня и, похоже, сеструху. Эдик стоит в стороне и курит. Знакомые отца, друзья и сослуживцы, молчат, некоторые изредка обмениваются короткими фразами.

 Из серой пелены ползет горбатый катафалк, беременный новым гробом с телом нашего непутевого папашки. Медленно притормаживает у подъезда. Из кабины выпрыгивают водитель и молодой парень моего возраста. Они деловито открывают заднюю дверь и вытаскивают две табуретки. Поставив их на асфальт, достают гроб и приземляют его на табуретки.

 Батя в костюме, сером, как этот смазанный день. Лицо его бледное, губы посинели. Но в принципе выглядит достойно. Вот только я все равно не хотел бы, чтобы кто-то на меня смотрел, когда я подохну. Я застенчивый. Даже мертвый.

 Народ обступает гроб со всех сторон. Я замечаю Геныча. Он вышел в домашних тапочках. Меня начинает с этого переть, я с трудом сдерживаю смешок. Во мудила!

 Сестра плачет. Не очень понимаю всех этих женских сантиментов. Дождь тоже плачет. Не понимаю погоду. Поскорей бы все.

 Геныч смотрит на гроб тупым взглядом. Он похож на удава. Водитель подходит к Эдику и что-то негромко ему говорит. Эдик подходит к Тане и обнимает ее за плечи. Таня кивает ему головой.

 Бабки отступают от гроба. Ритуальная церемония исполнена, теперь можно на халяву побухать на поминках. Водитель с парнем закрывают гроб и поднимают его в катафалк. Мы рассаживаемся по машинам.

 Черно-белый фильм дождливого дня тянется долгим марафоном, изматывая город, людей. Непрерывный фильм, от которого я хочу убежать.

 Теперь я отматываю назад всю пленку этого черно-белого кино, пропитанного дождем и грязью. Мы приехали на кладбище.

 Геныч по-прежнему был под кайфом. Я хотел с ним побазарить, но он ответил лишь тупым ничего не выражающим взглядом. Я послал его в жопу.

 Свежая могила встретила нас хмурым взглядом мокрого песка. Мне удалось прихватить с собой из Танькиной квартиры остатки водки, и я хлопнул с горла в сторонке. Сразу стало теплей и веселее. Только дождь бесил по-прежнему.

 Потом подъехал катафалк. Из глубины кладбища вылезли трое могильщиков. Бухие в говно. От них несло перегаром и чесноком. Ублюдки. Хотя какая разница?

 Долго прощались. Танька плакала. Ненавижу, когда кто-то или что-то заставляет ее плакать. Ей это не идет. Бля буду, убил бы любого, кто доведет ее до слез. Даже родного папашу. Правда, он и так уже мертвый.