Живите вечно - [56]

Я его недолюбливал. Однажды на марше был свидетелем, как он раза три огрел по спине плетью неосторожно закурившего молоденького красноармейца. Не нарушай светомаскировку!

Увиденное ошеломило меня. У меня успели сложиться несколько иные представления о нашей жизни и ее установках. О том, что в ней допустимо, исходя из наших идеологических норм, самых справедливых, научно выверенных и гуманных, а что нет.

Чуть ли не с опаской подошел к красноармейцу, поспешно растирающему окурок.

— Да он же тебя плетью… как раба!

Паренек взглянул на меня как‑то вскользь, не различая. И, словно стараясь убедить в том самого себя, нехотя пробормотал:

— Он за дело. Зазря не ударит.

Что‑то в его тоне я не мог ни принять, ни извинить — да, не так был воспитан, да, не то мне внушали. Правда, внушали, закрывая при этом глаза на явную ложь и тайную кровь нашей жизни.

Впоследствии, улучив минуту, рассказал об этом эпизоде, да были уже и другие, капитану Гузенко.

— Партизан, — тускло сказал он о Савине и отвернулся, думая о чем‑то своем. — Гражданская война в нем как отрыжка. Да и что же, ты разве не видишь, где мы находимся?

Подтекст был щадящий командира полка: а как тут иначе? О чем толковать, когда человек отстал на марше, приболел, что ли, кое‑как все же приплелся сутки спустя — а его расстреливают перед строем!

* Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 400 — 401

А то, подумаешь, плеткой огрел!

Выводы предоставлялось делать мне самому. Что ж, плетку я не смог бы извинить, если бы ею размахивал сам маршал Жуков, вообще‑то не чуждый и такого метода убеждения. Но не видел я его, тогда еще генерала, хотя и рядом была та Котлубань. Может, и к лучшему, что не видел…

Между тем Гузенко куда попадя меня не гонял, чувствуется, берег, пока в его власти, да и не было необходимости. Но тут что‑то случилось, как я сказал уже, со связью, порыв, конечно, и не один, связисты не управлялись, тоже ведь калечило их, гибли — вот и послан я был к Савину с какой‑то дежурной срочной информацией.

Помню тот подбитый наш танк, он выгодно, удобно для обзора торчал на некоторой, можно сказать, возвышенности, сначала на самой передовой, а теперь в относительном уже тылу. Изредка от танка рикошетили какие‑то осколки, визжало рваное железо, посвистывали здесь и шальные пули. Короче, снаружи было достаточно неуютно, столбом не помаячишь, оголенный танк этот защищал лишь постольку поскольку. Но был вырыт под ним и окопчик.

Временно потеряв связь с КП полка, Савин все же имел ее с батальонами, не скажу, со всеми ли тремя. Без устали дергая взвизгивающую ручку полевого телефона, он смотрел на меня и не узнавал. Вообще‑то, я и раньше старался не лезть ему на глаза. Он тоже любопытства к моей персоне ни разу не выказал, хотя и спросил, однажды, откуда вдруг… Его проинформировали, он тотчас потерял ко мне интерес, да и до того ли ему было?

Сейчас, натужно богровея затылком в стариковских уже складках, он хрипел в трубку телефона:

— Вперед, вперед, чего вы там, мать вашу так и разэдак! Что?! Стреляют?! А вы как думали — к теще на блины явились? Здесь тоже стреляют! Здесь тоже головы не высунешь! Что, что?.. — Не с кем атаковать? Как это — не с кем? Писаря, повара, ездовые — разве не бойцы? Всех, всех вперед, довольно отсиживаться, к такой матери, в атаку до последнего — и других приказов не ждите, не будет других приказов!

Надо полагать, Савин вполне уяснял, что атака эта захлебнется, как и большинство ей предшествовавших, но других решений у него не было, да и не могло уже быть. Конечно, будь на то его воля, в самый бы раз зарыться в землю. Ведь полка, в сущности, уже не было. Как, поди, и всей дивизии. Гибельно теряла людей вся группа армии, но не легче ведь было и в Сталинграде, который приказано, не считаясь ни с какими потерями, отстоять. И майор Савин, один из многих ему подобных, на своем посту приказ этот, как мог, выполнял.

День — деньской над ближними тылами висели осточертевшие «штукасы», заходили волнами примерно десятка по три и вспахивали бомбами очередной помеченный на карте у каждого пилота квадрат. Один вспашут — с немецкой пунктуальностью принимаются за другой. Наших же самолетов не было совсем, хотя, точности ради, раз утром и раз вечером пролетали все же два — три звена штурмовиков, утюжили немецкие окопы и тылы. Возвращались всегда с уроном, волоча за собою хвосты дыма и огня, то ли дотянут иные за Волгу, то ли нет. Смотреть не хотелось.

«Юнкерсы» же особенно яростно гонялись за «катюшами», которые, правда, никогда не застаивались на одном и том же месте: сдернут брезент, дадут залп — и ходу куда‑нибудь в другой овраг! Местность вся была сильно овражистая… Каждый залп «эрэсов» вызывал взрыв ликования у красноармейцев, поток злых шуток и угроз в адрес немцев: ага, поди, и вас сейчас допекло г да подождите, то ли еще будет! (Стреляли тогда термитными, и на той стороне враз вставала стена грохочущего черного огня).

Как ни тяжело нашему брату приходилось, как ни ошеломляющи были потери, духом в массе не падали, и объяснялось это прежде всего, видимо, самым фактом наступления. Обвальное бегство позади, кажется, остановились, гляди ты — уже и напираем на немца! Гибнем, но прем! Вот уже и у него чувствительный урон, во всяком случае, не успевают там убирать и закапывать трупы. Осень стояла сухая, днем пекло — и с той стороны несло смрадом трупного разложения.