Живите вечно - [52]

А война подкатывалась все ближе и ближе к хутору. Глухими ночами уже ясно слышалась оружейная канонада, тревожно гудело черное небо и четко содрогалась земля. Заметно поубавилось хуторян. Остались стар да мал. Сошли на нет все бригадные дела. Замер хутор, насторожился в ожидании чего- то недоброго.

Бои проходили вроде бы стороной, но однажды после полудня на забеленный снегом взгорок, за который два года назад увезла полуторка Прохора Андреева и других хуторян, а минувшей осенью и Артема Андреева, именно на этот взгорок выбрались невесть откуда четыре темных страшилища — танка с большими крестами на боках. Они на какое‑то время замерли, осматривая небольшое селение, а потом дружно, как к себе домой, легонько, под уклон и под лязгание гусениц покатились к крайним хатам, до самой земли полосуя траками хрусткий и чистый наст. Часом спустя тем же следом в хутор с протяжным и грозным ревом потянулась колонна мощных грузовиков — вездеходов, крытых брезентом и битком набитых фашистскими солдатами.

Громко, гортанно — чуждо перекликались непрошеные гости, выбравшись наружу у крайних дворов. Тут же по — хозяйски и бесцеремонно начали размещаться к ночлегу. Насильно прибрали к рукам несколько хатенок, тем самым вытеснили под открытое небо на холод беззащитных хозяев, заняли и школу. К вечеру по всем дворам устроили облаву на кур, индюшек, собрали по сараям яйца, прихватили из погребов соленья, масло и молоко. Беспокойная ночь была осквернена пьяными и дикими криками, разгульной праздной стрельбой.

Плакали перепуганные дети, и отчаявшиеся хуторяне не смогли сомкнуть глаз. Не до сна было в эту ночь и деду Антипу. Крадучись, в белой простыне, он на больных ногах дважды с ведерком добирался к дальней лесополосе, где припрятал «горючевозку».

А под утро случилась оказия престрашная: под стеной школы загорелись автомашины, пламя перекинулось на камышовую крышу. Как ни метались, как ни суетились очумелые от перепоя и происшествия фашисты, троих грузовиков не досчитались.

Обозленные, они согнали к покоробленным железным скелетам машин всех немногочисленных хуторян от мала до велика.

— Шнель! Шнель! — лаяли они на безответных и угрюмых людей, приказывая выстраиваться в рядок по одному.

Дед Антип воспротивился и отошел от того ряда.

— Хальт! — остановил его громадный фриц, ударив прикладом автомата в спину.

Дед Антип споткнулся, но помогла клюка, не упал. Обозленно ощетинился, скакнул по — петушиному

на месте и сипло воскликнул:

— Не сметь! Не сметь! — белоснежная жиденькая бороденка его, словно наэлектризованная, напряглась, устремляясь на фрица.

Фашист даже отступил на шаг, изумленно тараща безумные от перепоя и бесцветные от природы

мглистые глаза.

— Гады! Изверги! — колотило деда Антипа. Трясущейся рукой он рванул, распахивая, полу фуфайки и выставил как можно круче тощенькую грудь со старыми наградами. — Видел? Бил я вас, псов! И не боюсь! А невинных сейчас же ослобони!

Дед Антип вскинул клюку, не то вознамерился замахнуться на противника, не то указать на обреченных, которых требовал ослобонить от кары. Но сулой треск выстрелов подкосил его, и он, безмолвно и легонько, словно палый лист с дерева, коснулся снега и не двинулся.

— Хенде хох! Хенде хох! — загалдели гитлеровцы на хуторян, вскидывая стволами автоматов. Всех заставили поднять руки вверх.

— Хенде хох! — заорал громадный долговязый детина Марийке, тупившейся к ноге матери.

Марфа, трясясь от страха за жизнь малютки, дрожащим голосом шептала:

— Подыми ручки, доченька, — и горькие слезы катились по ее впалым холодным щекам.

Другой немец, с красивым молодым лицом и светло — голубыми глазами, на ломаном русском языке объяснил хуторянам, что стоять с поднятыми руками придется весь день, пока не скажут, кто совершил поджог. И предупредил: если кто осмелится опустить руки, будет немедленно тут же расстрелян.

Уже минут через десять нашлось в кого стрелять: древние старик со старухой первыми устали так стоять. Слабея, они сговорились разом опустить руки и тихо простились друг с другом.

— Все, — отрешенно вздохнула и соседка Андреевых. — Сил нет. Прощайте…

Перепуганная происходящим. Марийка расплакалась навзрыд.

— Ой, боюсь! Ой, болят ручки — и… — жаловалась она, голося. — Мамочка — а, ро — о-дненькая… не

могу — у…

— Терпи, доця! Терпи, миленькая! — умоляла Марфа, сама еле удерживая будто свинцом наливающиеся руки. Она с отчаянием смотрела на синеющие от холода оголенные рученки Марийки, дрожащие, готовые вот — вот сникнуть, и ужас затмевал материнский рассудок.

— Помогите! — теряя надежду, не своим голосом отчаянно взмолилась Марфа, устремляя залитые глаза на стройного гордого немца.

— Спасите дите!..

Фашист слегка оскалил рот и вроде бы понятливо закивал головой. А Марийка поспешила опустить вконец ослабевшие ручонки. Дважды хрупко треснуло из автомата красавца, и упал на чистый снег голубенок. Встрепенулись едва крылышки и замерли.

Обезумев, Марфа кинулась было к тому фашисту. Кинулась, разъяренная, на расправу и будто споткнулась… По холодному снегу дотянулась руками до Марийки — своего голубенка — и успокоилась.