Живите вечно - [47]

дверцу. Генерал оглянулся, помахал Пашке рукой и сел в машину. «Волга» подняла жидкое облачко пыли и через минуту — другую исчезла из глаз, свернув в сторону длинного серого забора.

«Вот так‑то, братцы, — опомнившись, подумал Пашка. — Мой сержант…»

Об этом кричать бы ему с восторгом, но восторга он почему‑то уже не чувствовал. На душу накатывалось другое — не то скорбь, не то тревога, а может быть, тревога и скорбь вместе.

Пашка посмотрел на долину реки, на поле и на лес за деревней. Ничего особенного он с бугра не увидел. И лес как лес и поле как поле. Ничего не напоминала Пашке эта картина. Но генерал Савельев сказал, что частенько сидит тут в одиночестве. Он‑то что отсюда видит?..

Пашка еще раз провел взглядом по изгибу реки и вдруг вспомнил, что постеснялся сказать генералу, какую оплеуху однажды закатила Зойка лейтенанту Никанорову. Врезала с размаху! И поделом. Эх, Зоя, Зоя, фронтовая сестричка, где ты?.. И могла ли ты думать, что и спустя тридцать с лишним лет про тебя не забудут?

Пашка сбежал с бугра, а потом выругался громко, с горечью и к пивной площадке подошел медленно. Он шел и думал о лобастом сержанте Савельеве и совсем молоденькой девчонке — санинструкторе…

Площадка уже галдела во всю. Пьющие смеялись, звенели кружками, двое пытались драться, третий их лениво разнимал. Пашка подошел совсем мрачный и остановился на краю. Приятели тотчас же его заметили.

— Пашка пришел! Эй, Пашка, ты что там стоишь? Чего загрустил? — раздались голоса. — Тебя этот туз обидел? Кто он? Подваливай, Паша, доберем!

Кто‑то протянул Пашке кружку. Он принял, отхлебнул из нее, и, посмотрев в первое попавшееся молодое и веселое от хмелька лицо, сказал:

— Ты бы глаза вылупил, если бы узнал, кто он. Но дело не в этом, братцы. Тут такое дело… — Пашка зажмурился, как от внезапной боли. — Война постучалась… такое вот дело.

— Что? Да брось ты, Пашка! — крикнул молодой парень. — И ты про войну?

— Про войну! — с вызовом, зло сказал Пашка. — Разве ж ты знаешь, какая она была война! Не дай тебе бог…

Пашка поставил кружку на стол и отодвинул ее.

— Ты меня послушай, как было… — Он помолчал, словно трудно вспоминал. — Живым из рукопашной выйдешь, себя в горячке ощупаешь, смотришь, а руки, пузо и морда — все в крови. Чья это кровь, своя или чужая, — никто не скажет. Спросить‑то не у кого! А вы… разве ж вы слышали, как бомбы над головой свистят! И не дай вам бог! — повторил Пашка. Он обвел всех взглядом. — Вот так‑то, братцы…

— Пашка, стой! Ты куда?

— Расскажи, что ли, Паша?

Пашка не обернулся на выкрики. Он лишь махнул рукой.

— Потом.

Он уходил все дальше и дальше, и вся пивная площадка недоуменно смотрела ему вслед. Даже те, кто не слышал разговора, тоже почувствовали что‑то и оторвались от своих кружек…

А Пашка шел и все думал о сержанте Савельеве и Зое — санинструкторе. Он смотрел на свои корявые жилистые руки. Они были чистые, только по краям ногтей было черно от въевшейся металлической пыли. Но ему казалось, что он чувствует запах крови, слышит вой бомб и свист пуль. Пашка закрывал глаза и видел как наяву, что идет по дымящимся развалинам города Коростеня…

«Как война‑то постучалась!» — думал Пашка.

Александр МИЩИК

БЕЛОРЕЧЕНСКИЙ ПЕРЕВАЛ Рассказы о фронтовиках

Черная туча пыли клубилась над жаркой августовской степью. Катились по всем дорогам военные обозы. И молча шли солдаты мимо хуторов и станиц.

Опять заколыхалась над степью черная туча пыли, гнали скот. Слышалось стонущее мычание коров, крик людей. Двигались повозки и автомашины. Все это уходило через мосты за Кубань, в леса, а там по горным дорогам и тропинкам гурты скота гнали к Белореченскому перевалу и дальше к берегу Черного моря.

Впереди большого гурта идет заведующий фермой Трофим Иванович. Второй день как из дому, а кажется, что прошли бесконечные годы. Всю дорогу старый Трофим оглядывался по сторонам. Был у него на ферме помощником Петька, колхозный воспитанник, вырос он без отца и матери. Он и учет вел на ферме, и старшим скотником был. В армию Петьку не взяли, левая рука негожая. Но он несколько раз ходил в военкомат, надоедая занятым людям. И каждый раз, на радость старому Трофиму, Петька возвращался на ферму. А на днях он исчез.

Опять Трофим Иванович глядит по сторонам: не покажется ли где быстрый, мелкорослый Петька? Он носил защитного цвета брюки и такую же гимнастерку. И еще мечтал Петька где‑нибудь достать военную шинель.

Очень трудно сейчас старому Трофиму без него. Нет ни одного мужика с ним, только женщины и дети. Нельзя ему никуда отлучиться от своего гурта, того и гляди, коровы разбегутся. «Ох, Петька, будет тебе, если найду!» — грозится Трофим Иванович.

Позади остался Майкоп, дорога пошла возле реки Белой. Догоняя уходящих, все сильнее слышалась где‑то позади стрельба. А дорога круто уходила в лесные заросли. Еще через день вокруг поднялись темные горы. Повозки пришлась бросить. Продукты и фураж навьючили на лошадей и пошли дальше.

Все труднее становился путь. А позади не утихает сильная перестрелка — фашисты идут по следу. Но кто их там останавливает? Кто же обороняет эти уходящие к перевалу гурты?