Живите вечно - [36]

О великой истине, что нам,

Как бы трудно ни было — труднее,

Тяжелее будет матерям.

Мы, юнцы, тогда еще не знали:

Пули, что сражают сыновей,

Вмиг преодолев любые дали,

Достают до наших матерей.

3

Лишь на мать погляжу я, и снова

Вспомню, как уходил на войну…

Маму я у столба верстового

В чистом поле оставил одну.

Падал снег полосами косыми

На поблекшие листья берез,

На зеленое пламя озимых

И на прядь материнских волос.

И сердца леденели… А снова

Край родной я увидел весной:

По лугам льется запах медовый,

Рожь играет широкой волной,

Зеленеют березы в долине,

Сердце снова теплом налилось!..

Вся в снегу остается доныне

Только прядь материнских волос.

ТВОЙ НАЗВАНЫЙ БРАТ

В бою под Ленинградом

Убили

не меня,

В воронке от снаряда

Зарыли

не меня.

Сказал как будто ротный

(Тут его вина):

— Наш, из пулеметной.

Жалко пацана!..

И над могилой грянул

В честь меня салют.

И матери в Ульяновск

Похоронку шлют.

Пришел я из санбата,

Меня и в списках нет.

— Ну, — говорят ребята, —

Жить тебе сто лет!..

А тот, кого убили,

зарытый, кто ж он был?..

Об этой давней были

С годами я забыл.

Но вот мне из станицы

Пришло письмо домой:

«Я не твоя ль сестрица?

Не братец ли ты мой?»

Крик, как из тьмы кромешной,

Из нежилой глуши,

В войну осиротевшей,

Тоскующей души.

Фамилию читаю —

Фамилия моя.

Звать брата Николаем,

Николай и я.

Сходится и отчество,

И год рожденья мой.

И тоже пулеметчик.

И тоже рядовой.

Такие же награды,

В одном лишь разнобой:

«В бою под Ленинградом Убит…»

А я — живой.

Ждет от меня, томится,

Письма, как от него,

Сестра однофамильца

И тезки моего.

Когда бы похоронка

Тогда не солгала,

Сейчас моя б сестренка

Сиротой была,

В кубанскую станицу

Писала бы с тоской:

«Я не твоя ль сестрица?

Не братец ли ты мой?»

И в письме обратном

Писал бы он, как я:

— Тебе я буду братом.

Ты — сестра моя.

С тобой мы не чужие,

Да, я — родня тебе.

Я брат твой — по России,

Я брат твой — по судьбе.

В нужде ли, в час твой горький,

Когда б ни позвала,

Все сделаю, чтоб только

Счастливой ты была.

Но всех чудес не хватит,

Чтоб, отнятый войной,

Опять живым твой братец

Предстал перед тобой.

Все сделал бы, как было,

Я, твой названый брат!..

Что не меня убило,

Я не виноват.

XXX

Увидишь — душа содрогнется:

У перекрестка дорог —

Ромашка, подобие солнца,

Трепещущий чудо — цветок,

Красивый и милый… А рядом,

Среди полевой тишины,

Разорванный остов снаряда —

Стальная ромашка войны.

Виктор ЛИХОНОСОВ

OTEЦ НЕ ВЕРНУЛСЯ

И то надо сказать: родного отца он не помнил.

В какой‑то пасмурный летний день принесли повестку, кто‑то (кого он потом вспомнил, как отца) брал Женю на руки, мать плакала, и мальчик запомнил, как неловко и стыдно было ему оттого, что вокруг него плачут, а он не может, он не понимает, зачем плачут, зачем эти сборы и проводы и зачем прощаются.

— Повестку прислали, а он был на работе, — часто рассказывала мать. — Думаю, придет, поужинает, тогда скажу. Он промаялся за день, кашу с мопоком с такой охотой намолачивает, а я что‑то не вытерпела, заплакала и говорю: «Чо тебе снилось?» Он и ложку отложил сразу. Понял. Ушел в военкомат, нет и нет. Корова наша паслась на площади, где ты теперь футбол пинаешь. Мы с тобой пошли за ней, он от шоссейки к нам показался. Как сейчас вижу, — задыхалась мать и вытирала слезы. — «Сыночек, сыночек, иди скорей! — закричал тебе, подхватил на руки. — Ну, сыночек, наверное, последний раз с тобой. Война».

«Ивану повестку принесли», — понеслось по улице, и соседи повалили в их дом с таким чувством, словно Ивану назначено было оставить свое жилье навсегда. С немыми лицами стояли они у порога, жалели покорно собиравшую мужа хозяйку и шептали: «Господи, да откуда она и взялась, эта война?»

— Хоть оглянись, — сказала мать отцу, когда уходили на станцию. Она потонула в его пиджаке, который он оставлял на память или на крайний случай, если иссякнут запасы. — Оглянись, а то, может, и не…

Женю отец нес на руках. Если бы от человека оставалась на дороге хотя бы тень! Прошел — и как ветром сдуло, хочешь и не можешь представить его живого. Он нес сына под горку, где мальчик потом богал без него с бичом за коровой, где он спускался на болото к тете Паше, постоянно, нечаянно напоминавшей ему, каким был Иван, его отец.

Отправили отца в военный лагерь.

«Как бы ты, Физа, приехала, — писал он, — привезла бы курева, бумаги».

Мать и поехала. Не так‑то просто было попасть на поезд. До Юрги было километров триста. Физа Антоновна ухитрилась договориться с проводниками, пустившими ее в вагон без билета. Как ребенок, залезла она под скамейку, и в духоте, в пыли, чувствуя запах ног, положив свою голову на сверток с папиросами и сухарями, терпела она около девяти часов ради свидания с мужем, быть может, последнего свидания, думала она, замирая.

Вместо того чтобы плакать и утешать друг друга, отец угрюмо и толково наставлял жену, как ей жить без него. Он далеко — далеко провожал ее, гладил рукой ее кудрявые русые волосы и не раз за дорогу сказал:

— Держи корову — не голодные будете. Женю корми как ни можно лучше, чтобы смалу был крепким, он растет, ему надо. Не балуй его, но жалей.

— Держи корову! — крикнул он и напоследок.

Несчастен Женя, что он не видел этого. Он бы еще и не так дорожил гор — ким чувством тех дней. «Не мог же я быть чуть постарше», — сокрушался он в юности, когда убедился всем существом своим, что он только росток, только веточка, а корни давно сгнили где‑то в глубокой земле у Зеленого Гая.