Живи, ирбис! - [8]

— Он же задохнется! — жалостливо вскрикнула Диля.

— И черт с ним! Пусть задыхается! — хрипло отозвался Шакир. Стоя на коленях, он связывал все четыре лапы барса воедино. — Держи коня лучше, жалельщица! Упусти только у меня!

Комуз бряцал удилами и выкатывал, косясь на барса, темные, диковато посверкивающие глаза. Бедный Комуз! Сколько страха довелось еще ему испытать, пока водружали на его спину остервенело бьющегося барса! Но жестокие удары камчи хоть кого вынудят к смиренью.

Барс оказался непомерно тяжелым. Когда Диля, спеша помочь Шакиру, подталкивала связанного пленника сзади, под рукой ее, тонувшей в шелковистой шкуре, подергивались тугие, горячие мышцы зверя.

Погода начала портиться, едва они тронулись в обратный путь. Сползшая с ледника рыхлая туча погасила солнце, обдала холодной сыростью. В воздухе потерянно закружились снежинки.

Комуза вел в поводу Шакир. Диля ехала на Уларе сзади. Туго привязанный на крупе лошади барс наконец утихомирился. Свисшая набок голова его безжизненно покачивалась, глаза словно остекленели. Временами Диле казалось, что барс уже мертв. Но стоило ей осторожно коснуться его тела, под ладонью тотчас оживали тугие мускулы.

Небо хмурилось все больше. Отяжелевший снег уже не порхал, а с прямого налета лепился к спинам лошадей, примерзал к шкуре барса. На побелевшей от снега лапе барса ярко расцветала свежая рана. Содранная кожа свернулась трубкой, и из-под нее незатухающим алым родничком струилась кровь, окрашивая снег в зоревые тона. Вместе с хлопьями тающего снега кровь сползала на брюхо лошади и красными комьями шлепалась на раскисшую от сырости тропу.

— Надо перевязку ему сделать, — сказала Диля. — Не то он умрет в дороге.

Позади, над пропастью, раскатистым громом громыхнула лавина. Сдерживая испуганного Комуза за поводья, Шакир осмотрел рану на лапе барса и выругался:

— Допрыгался, гад! Теперь самое малое сотню не доплатят на зообазе. Брак! Ветеринар, жила, еще вывих какой-нибудь припишет.

Он потрогал веревки, стягивающие все четыре лапы зверя, придавил пальцем отодранный лоскус кожи. Барс зарычал и взметнулся с такой силой, что Комуз зашатался, шарахнулся испуганно.

— С-стой, каналья! — закричал Шакир, повисая на поводьях.

Диля услыхала хруст раздавливаемого дерева, и в тот же миг Улар, не подчиняясь больше удилам, помчал ее в снежную муть. Холодный ветер сразу сделался тугим и пронизывающим, а снежные хлопья обрели весомость и стремительность пули. Кто знает, чем бы это кончилось, если б не случайность. Диля выронила повод из левой руки и всей тяжестью навалилась на правый. Улар вывернул голову вправо, срезался на беспорядочные скачки, потом закружился на месте и наконец стал, всхрапывая и задышливо поводя боками.

Когда Диля вернулась, барс лежал почему-то на земле и тянулся оскаленной пастью к Шакиру. А тот, удерживая одной рукой бунтующего Комуза, пытался рукояткой камчи вытянуть из-под барса обрывки сыромятного ремня. Как выяснилось, владыка гор раздавил зубами твердую кизиловую палку, и пришлось сбрасывать его наземь, пока он не перегрыз лошади шею. На этот раз Шакир свернул жгутом пук пружинистого стального троса и взнуздал им строптивого ирбиса.

— Грызи теперь, сатана! Зубы поломаешь — сам будешь виноват.

Зубов барс не поломал. Но что толку, если этими зубами он за целую неделю не изжевал ни кусочка мяса? Не повезло, ужасно не повезло Шакиру с последним барсом. Упрямый пленник объявил голодовку. Решил умереть.

И то сказать, в такое ненастье жизнь даже на свободе сулит не много радостей… Два дня, пока они с драгоценной добычей спускались из высокогорья к кордону, дождь утихал только для того, чтобы уступить место мокрому снегу. Буйствовали мутные ручьи по расщелинам, громыхали обвалы. Можно подумать, природа мстила охотникам за похищенного барса, нарочно нагромождала на их пути одно препятствие за другим. Чудо еще, что невредимыми добрались они до дома.

И все лишения оказались напрасны. Барс умирал в неволе. Жить за решеткой, вдали от родных гор, он не хотел. Не хотел есть дармовое, вялое, вымороженное на леднике мясо. Не захотел даже убить курицу, которую просунула ему в клетку Диля, равно страдая от жалости к пеструшке и к умирающему барсу. Гордый зверь только прижал уши и брезгливо замотал головой, когда ошалелая со страха курица взлетела ему на загривок.

С отъездом Шакира Диля почти не отходила от клетки. Ей почему-то казалось, что барс не сможет, не посмеет умереть, пока слышит ее голос. И она разговаривала с пленником ласково и печально. По-прежнему пытаясь перехватить ускользающий взгляд его янтарных глаз, она рассказывала больному зверю о себе, о своих родителях, которые, едва повеет теплом, взваливают на плечи объемистые рюкзаки и уезжают в далекие края, потому что и отец и мать у Дили геологи. Рассказывала о своем родном городе, который особенно хорош весною, когда пламенеет в садах цветущий урюк, и даже вода в арыках становится алой от теплой метелицы лепестков. Когда улицы охвачены полыханьем тюльпанов, и женщины надевают такие цветастые платья, будто решили затмить радугу, влажно мерцающую над городским фонтаном.