Живи, Донбасс! - [2]

Игла вошла в вену почти без боли, замигали лампочки внутри стального колпака, куда его попросили сунуть голову. От кислого запаха химии захотелось чихнуть, но ему на смену пришёл другой, сладкий, но тоже ненатуральный, как у геля для мытья посуды.

Потом сняли кардиограмму, эту процедуру Старик хотя бы знал.

— Всё хорошо, — сказал Доктор, изучив результаты. — Вы справитесь… Только… Обязан предупредить, что смерть это очень болезненная… И не такая быстрая…

Старик облизал пересохшие губы.

— Сколько? Несколько часов? — буркнул он и снова закашлялся, тяжело, до хрипа в груди и чёрных кругов перед глазами. Отдышался и заговорил опять, стиснув кулаки. — Другие боль терпят годами… кто телесную, кто душевную…

Он мог вспомнить соседку, потерявшую двух сыновей на этой войне.

Мог рассказать о старом друге по шахте, который после бомбёжки лишился ноги и заболел какой-то мучительной дрянью, такой, что в эту лабораторию ему нет смысла приходить, так что глотай таблетки, когда они есть, и ори во всё горло, когда их не смогли достать. И так годами…

Но Старик никогда не умел долго и красиво говорить.

— Тут я хоть с пользой… Чтобы другим после меня лучше стало… Ведь станет? — выдавил он.

Сам боялся себе признаться, но решимость, с которой он пришёл, таяла, словно кусок сахара в горячем чае. И поднимал голову страх, такой обычный человеческий страх боли и смерти, обитающий в душе у каждого, точно змей в райском саду.

Главное — не давать ему воли и силы…

Но под холодными взглядами приборов, в ярком свете голых лампочек, окутанный химической вонью Старик ощущал себя как никогда слабым, грязным и ничтожным… Шевелились мысли, давно задавленные и изгнанные, которых он стыдился: всякая борьба бесполезна, нужно сдаться и отступить.

— Конечно, станет, — подтвердил Доктор. — Пойдёмте в кабинет.

Они вернулись в ту комнату, где разговаривали сначала, и он достал из стола папку из синего пластика. Зашуршали бумаги, снова щёлкнула та же блестящая ручка, но на этот раз её предложили Старику.

— Необходимо ваше согласие, письменное, — Доктор смотрел спокойно, понимающе. — Но если вы откажетесь, то нет проблем… Можете прийти ещё раз, через месяц, два… Дальше будет поздно. Если тело слишком слабое, ничего не получится.

Старик задышал чаще, снова облизал губы, сухие, точно покрытые коростой.

— Другим же станет лучше? — повторил он, упрямо наклоняя голову, как делал всегда, когда становилось совсем тяжело: не только в шахте к концу смены, хотя там чаще всего; снова вспомнил жену, ярко-жёлтое пятно её платья на окровавленном асфальте.

Что странно, он не испытывал ненависти к тем, кто это сделал.

Он просто хотел, чтобы подобное никогда не повторилось… и ради этого готов был пойти на смерть и на боль.

— Мы уже закрыли от обстрелов Горловку, — сказал Доктор. — Целиком и полностью. Закрыли Киевский район и двигаемся в сторону аэропорта, чтобы защитить город… Тысячи людей могут жить спокойно, не бояться обстрелов, и всё благодаря таким, как вы… таким… — голос его, до сего момента спокойный, надломился, словно кусок пластика, стало видно, что под синевой халата и шапочки, под блеском очков прячется живой человек, тоже наверняка пострадавший от войны.

И эта чужая жизнь словно передалась Старику.

Он почувствовал себя бодрым, настоящим, вспомнил жену много лет назад… радостную, смеющуюся, в другом платье, но тоже жёлтом, как цветы, как солнце… почему он никогда не замечал, что она так любит этот цвет, не обращал внимания?

Её не вернуть, счастья не будет никогда… и ему в любом случае умирать.

Либо эгоистично и одиноко, либо так, чтобы другим вышла польза.

Так пусть у других будет это всё: платья, радость и смех, жизнь в безопасности, счастье и мир.

— …благодаря тем, кто пожертвовал собой, — закончил Доктор, снял очки и аккуратно протёр их извлечённой из кармана тряпочкой.

Несколько часов страшной боли ради того, чтобы послужить земле, на которой ты провёл всю жизнь, которая породила и выкормила тебя, дала тебе всё, начиная с тебя самого?

— Я согласен, — сказал Старик. — Где тут закорючку ставить?

* * *

Внутри древнего уазика через запах бензина пробивались намёки на то, что в этой машине буквально живут: подсохший хлеб, копчёная колбаса, грязная одежда, хозяйственное мыло.

— Здравствуйте, — сказал Ополченец с переднего сиденья и протянул руку.

На город тяжёлым брюхом наваливались сумерки, в машине и вовсе царил полумрак, так что Старик не мог разглядеть лица собеседника, различал только бородку, вроде бы рыжеватую, блестящие глаза и белый мазок улыбки.

— Здравствуйте, — ответил он, пожимая ладонь, такую же мозолистую и жёсткую. — Далеко ехать?

В нагрудном кармане хрустнула запакованная в целлофан карта: мешанина точек, линий, коричневых и зелёных пятен; названия, которые Старик знал полвека назад, когда босоногим пацаном бегал за гусями в деревне. Зачем ему карта, это его родина, он тут с закрытыми глазами найдёт любую балку, каждый ручей… но Доктор велел захватить.

Помимо карты, в кармане лежало ещё кое-что размером с авторучку.

— А это как получится, — Ополченец дёрнул рычаг, закрутил руль.