Живи! - [8]

Я примчался в больницу: Марийка лежала упакованная в гипс, на щеках блестели слезы. Я сидел рядом и гладил ей волосы.

— Живи… — Я плакал, как и она. Внутри ворочался жаркий ком: вскипал и опадал пеной, бурлил клокочущими пузырями. Я чувствовал, как кто-то чужой и далекий, вовсе не я, трогает сестру моими руками. А сам будто превратился в висящую на нитях марионетку, но даже не задумался, чтó понадобилось неведомому кукольнику: мы действовали заодно.

— Живи… умоляю тебя, живи…

Я уснул рядом с ее постелью. На следующий день Марийка была жива и здорова, а меня палками и камнями гнали из города. Я шел по центральной улице, придерживаясь за стены домов, хватался кровоточащими ладонями за уцелевшие витрины; под ходулями хрустело битое стекло. Мое тело превратилось в один сплошной синяк.

Марийка была среди тех, кто вел толпу… они преследовали меня, как дикого зверя.

— Целитель! — кричали люди. — Прислужник чужака!

Выбравшись из города, я заночевал на вершине песчаной насыпи. Здесь когда-то полным ходом шла стройка, потом ее забросили: остались груды песка, щебня, разбросанные тут и там куски арматуры. И открытый всем ветрам железобетонный каркас длинного, в виде буквы «U» здания с обвалившимися перекрытиями. Даже ржавый остов башенного крана, в сумерках напоминающий Эйфелеву башню. Я вертелся, стараясь улечься так, чтоб меньше болели ушибы. Боль уходила быстро — выплескивалась наружу рваными толчками и затихала. Было очень досадно сознавать, что я не такой как все; сердце ныло оттого, что больше не увижу сестру.

Я просыпаюсь на рассвете. Вздрагиваю, кутаясь в одеяло: опять привиделся дурной сон — хлопанье крыльев, заполошный вороний грай и голос: «Полюбуйся на дело рук своих, Влад. Что ты натворил? Что же ты наделал, Влад Рост?..»

Мой собственный голос.

От сна веет паленым мясом и влажным, зябким туманом…

Воздух за окном серый, черные пеньки деревьев торчат на вершине далекого холма, звезды растворяются в утреннем свете. Рядом храпит завернувшийся в простыню Алекс. Бесшумно поднимаюсь, шарю рукой в темноте и хватаю за лямку рюкзак. Зачерпываю горсть сухофруктов из наполненного до краев мешка и кидаю в боковой карман рюкзака — будет чем позавтракать в дороге. Фляжку я успел наполнить еще вчера.

В «лаборатории» спит на раскладном кресле Жоржи. Во втором кресле, в тени стола, присвистывает на вдохе носом третий парень, которого я так и не увидел в лицо, потому что он работал допоздна. Его зовут Кори.

Пора уходить.

Я не виноват, что я — не совсем человек. Но и они не виноваты, что они — люди. Автобус наверняка проезжал мимо Вышек, и водитель мог рассказать местным, что в их сторону направился целитель. Я не верю, что он смолчал, он обещал, да, но подозрительность успела впитаться в кровь и образ моих мыслей. Даже родная сестра предала меня. Местные могут прийти сюда, чтобы изловить пришлого целителя. Хозяева дома, эти приветливые парни, узнают правду и убьют меня, будут пытать до смерти, стремясь выведать тайну игры. Тайну, которой я не знаю.

Дверь тихо скрипит, когда я крадучись выскальзываю из комнаты. Алекс ерзает, переворачиваясь на другой бок, и начинает храпеть еще громче, Кори бормочет под нос, причмокивая губами: «Что?..»

Я ухожу. Выйдя на крыльцо, цепляю ходули, но, добравшись до тропы и встав на камень, снимаю — оставлю-ка их: я не вор, дойду как-нибудь. Трава клонится к земле — на кончиках блестят капли росы; провожу ладонью, собирая холодные росинки, чтоб умыться: воду во фляжке пока лучше поберечь. На траве остаются темные полосы. Я прыгаю с камня на камень, и рюкзак мягко колотит по спине. Он почти пуст, внутри от стенки к стенке болтается дорожный дневник, в котором я делаю пометки и записываю то необычное, что встретилось. Да, я тоже пытаюсь понять, чтó такое игра, тоже хочу остановить ее. Снова стать обычным человеком. Это всё глупые мечты: в детстве я, например, мечтал вытащить из-под колес мчащегося автомобиля свою подружку; вытащить так, чтоб она осталась жива и здорова, и я бы тоже остался жив, но что-нибудь покалечил. Допустим, сломал ногу. Остановить игру — еще одна глупая мечта. Люди стареют и всё равно мечтают о чем-то несбыточном.

Перед тем как обогнуть холм, оглядываюсь на дом. До него уже неблизко, но мне чудится лицо Жоржи за перекрещенным рамами окном. Жоржи кивает мне. Толстые люди обычно более добродушны; по крайней мере Жоржи таков. Думаю, если б Алекс увидел, как я ухожу, то заподозрил бы неладное. Киваю в ответ, прежде чем идти дальше, уже не оборачиваясь.

Далеко за полдень выложенная из камней тропинка приводит меня к шоссе и сворачивает; извиваясь, бежит прочь от дороги. Справа возвышается холм с крутым, рыхло-слоистым, будто надкушенный великаном торт, склоном. С него, как при оползне, съезжают, перекатываясь, мелкие камешки и комья перегноя. Я шагаю и щурюсь на солнце: опять жарко, а гром как назло гремит где-то вдалеке, теперь — на юге. Воду из фляжки экономлю — неизвестно, что ждет впереди.

Очень скоро натыкаюсь на столбик с жестяным прямоугольником сверху, выкрашенным в синий цвет, на нем белым выведено: «67». Шестьдесят седьмой километр. До семидесятого, где ждет Марийка, осталось немного. Я, изрядно повеселевший, прыгаю по камням и насвистываю.