Живая душа - [63]

— Но я-то, господин полковник, на опушке с десантниками прощаюсь. Не отвечаю за дальнейшее.

— Александр Гаевич, ну как можно вас отделить?! Дело-то общее! Помогите немножко товарищам!

— Уговора такого не было.

— Стоит ли вновь торговаться?

— Свою задачу я выполню, — сказал Воронин. — А остальные заботы меня не касаются.

— Отказываетесь по-дружески помочь?

— Да зачем, господин полковник? При абсолютной-то уверенности, что задание будет выполнено? Я спокойно на опушке распрощаюсь.

— Ну, бог с вами, Александр Гаевич… — полковник встал. — Упрямый вы. И все-таки я доволен, что нас свела судьба… Может быть, встретимся после войны, а? Загляну в гости?

— Милости прошу, — сказал Воронин. — Гостей у нас любят.

Едва не облобызались на прощанье. Отеческим взглядом провожал господин полковник Воронина.

Все правильно. Обласкай, успокой, прежде чем выстрелить в спину. Случись такая беседа месяца два назад, Воронин во многих бы заячьих петлях не разобрался. А теперь привык их распутывать.

И припугивая разоблачительными документами, и упрашивая о дружеской подмоге, полковник добивался сейчас только одного: чтоб не заподозрил Воронин о взведенном за его спиною курке.

Пусть Воронин рассчитывает, что времени впереди достаточно. Пусть надеется, что уйдет невредимым с таежной опушки. Далеко-то не уйдет…

Можно вообразить, с какой основательностью разработан план в отношении Воронина. Здесь это умеют. Заботятся о подготовке.

А у самого Воронина за все эти два с лишним месяца никакого реального плана действий не возникло. Да, он узнал кое о чем, немало узнал. Но эти знания лишь увеличивали воронинскую тревогу, лишь свидетельствовали о том, что справиться ему в одиночку будет трудней, нежели думалось. Как действовать, Воронин не знал.

По существу, он ничем не смог обезопасить себя, ничем не смог помешать диверсантам, и предстоящая ему задача оставалась такой же нереальной, почти безнадежной, как и два месяца назад.

Оба «Кондора», взревывая и содрогаясь, заходили на посадку. Аэродромчик был крошечный — зеленая впадина меж двух каменистых сопок. У начала впадины топорщился еловый лесок, на другом конце, вплотную к обрыву, прилепилась норвежская деревенька. Но летчики посадили «Кондоры», будто голубей на карниз. Уверенно, с первого же захода. Мастера были эти летчики…

Ермолаев приказал десантникам отойти на кромку аэродромного поля и там ждать. Можно поесть. Можно перекурить. Но отлучаться запрещено.

— И долго будем тут загорать? — спросил Ткачев.

— Сколько надо, столько и будешь! — отбрил его Пашковский.

— Да я ведь не тороплюсь, — сказал Ткачев, со смаком отгрызая галету. — Напротив того. Первая солдатская заповедь — не спеши выполнять приказ, ибо его могут отменить!

— А уже охота, чтоб отменили?

— Мне в баньку охота.

— Мандраж пробирает?

— Ничто человеческое мне не чуждо, — усмехнулся Ткачев.

Летчики вместе с Ермолаевым ушли к низкому домику под дерновой крышей, над которым вертелась флюгарка и ниспадала, обмякая, полосатая матерчатая «колбаса». Диверсанты прилегли на валуны, теплые от солнца; эти валуны, как неровный забор, окаймляли весь аэродром. А та сторона, что примыкала к деревеньке, была огорожена колючей проволокой на столбиках.

Дома тут бревенчатые, в основном двухэтажные. Почти такие же, как на Печоре, — только, пожалуй, темные крыши острее да окна пошире. Возле домов, как поленницы, желтеют штабеля вяленой трески. Ее запах доносится даже сюда, на аэродром.

— И насчет ухи я б с ложечкой прогулялся… — шмыгнув носом, сообщил Ткачев. — И насчет поросятники. А на третье мне подайте крем-брюле…

— Хрен тебе в шляпу, — прорычал Пашковский.

— Одни грубости на языке.

— А не трепись без передышки, звонарь!

К заснувшим «Кондорам» подъехала автоцистерна, механики — то ли немцы, то ли норвежцы — доливали горючее в баки.

— Скоро, скоро поезд свистнет! — предсказал Ткачев и поднялся с камня.

— Ты куда? Не положено! — вскинулся Пашковский.

— Я, простите, в туалет. Нельзя? Тогда могу и здесь, я сговорчивый.

Пашковский сплюнул с ожесточением; многие расхохотались. Ткачев подождал, пока успокоятся, и уже без улыбочки сказал:

— Ты кончай оскаляться, понял? Невысоко торчишь. Я такой же заместитель Ермолаева, как и ты.

— Заместитель?! — щелевидный рот Пашковского приоткрылся.

— Спроси у него.

— А если назначили, чего ты клоуна из себя строишь?!

— Тебе кажется, — сказал Ткачев, — что командовать — это на горло брать? Собакой цепной кидаться?

— А дисциплина? Мне приказано!..

— В первую очередь тебе приказано котелком варить. Котелок не сварит — сгорим синим огнем, и дисциплина тебя не спасет… Ну, а засим я удаляюсь, не провожайте меня…

Пашковский, сглаживая неловкость, прищурился:

— Во, славяне, схлопотали вы веселого начальничка. Не заскучаете? А?..

Между валунами росли карликовые ивы и березки, жались к нагревшемуся камню, ловили скудное тепло листочками, похожими на младенческие ноготки. Пашковский дернул к себе одну березку, она легко подалась вместе с корнями. Из ямки выскочила большая мышь с коричневой спинкой, замерла, ослепленная.

В тот же миг рука Пашковского автоматически потянулась к финскому ножу. Мышь сделала скачок, острие ножа настигло ее в воздухе и прошило насквозь.