Живая душа - [63]
— Но я-то, господин полковник, на опушке с десантниками прощаюсь. Не отвечаю за дальнейшее.
— Александр Гаевич, ну как можно вас отделить?! Дело-то общее! Помогите немножко товарищам!
— Уговора такого не было.
— Стоит ли вновь торговаться?
— Свою задачу я выполню, — сказал Воронин. — А остальные заботы меня не касаются.
— Отказываетесь по-дружески помочь?
— Да зачем, господин полковник? При абсолютной-то уверенности, что задание будет выполнено? Я спокойно на опушке распрощаюсь.
— Ну, бог с вами, Александр Гаевич… — полковник встал. — Упрямый вы. И все-таки я доволен, что нас свела судьба… Может быть, встретимся после войны, а? Загляну в гости?
— Милости прошу, — сказал Воронин. — Гостей у нас любят.
Едва не облобызались на прощанье. Отеческим взглядом провожал господин полковник Воронина.
Все правильно. Обласкай, успокой, прежде чем выстрелить в спину. Случись такая беседа месяца два назад, Воронин во многих бы заячьих петлях не разобрался. А теперь привык их распутывать.
И припугивая разоблачительными документами, и упрашивая о дружеской подмоге, полковник добивался сейчас только одного: чтоб не заподозрил Воронин о взведенном за его спиною курке.
Пусть Воронин рассчитывает, что времени впереди достаточно. Пусть надеется, что уйдет невредимым с таежной опушки. Далеко-то не уйдет…
Можно вообразить, с какой основательностью разработан план в отношении Воронина. Здесь это умеют. Заботятся о подготовке.
А у самого Воронина за все эти два с лишним месяца никакого реального плана действий не возникло. Да, он узнал кое о чем, немало узнал. Но эти знания лишь увеличивали воронинскую тревогу, лишь свидетельствовали о том, что справиться ему в одиночку будет трудней, нежели думалось. Как действовать, Воронин не знал.
По существу, он ничем не смог обезопасить себя, ничем не смог помешать диверсантам, и предстоящая ему задача оставалась такой же нереальной, почти безнадежной, как и два месяца назад.
Оба «Кондора», взревывая и содрогаясь, заходили на посадку. Аэродромчик был крошечный — зеленая впадина меж двух каменистых сопок. У начала впадины топорщился еловый лесок, на другом конце, вплотную к обрыву, прилепилась норвежская деревенька. Но летчики посадили «Кондоры», будто голубей на карниз. Уверенно, с первого же захода. Мастера были эти летчики…
Ермолаев приказал десантникам отойти на кромку аэродромного поля и там ждать. Можно поесть. Можно перекурить. Но отлучаться запрещено.
— И долго будем тут загорать? — спросил Ткачев.
— Сколько надо, столько и будешь! — отбрил его Пашковский.
— Да я ведь не тороплюсь, — сказал Ткачев, со смаком отгрызая галету. — Напротив того. Первая солдатская заповедь — не спеши выполнять приказ, ибо его могут отменить!
— А уже охота, чтоб отменили?
— Мне в баньку охота.
— Мандраж пробирает?
— Ничто человеческое мне не чуждо, — усмехнулся Ткачев.
Летчики вместе с Ермолаевым ушли к низкому домику под дерновой крышей, над которым вертелась флюгарка и ниспадала, обмякая, полосатая матерчатая «колбаса». Диверсанты прилегли на валуны, теплые от солнца; эти валуны, как неровный забор, окаймляли весь аэродром. А та сторона, что примыкала к деревеньке, была огорожена колючей проволокой на столбиках.
Дома тут бревенчатые, в основном двухэтажные. Почти такие же, как на Печоре, — только, пожалуй, темные крыши острее да окна пошире. Возле домов, как поленницы, желтеют штабеля вяленой трески. Ее запах доносится даже сюда, на аэродром.
— И насчет ухи я б с ложечкой прогулялся… — шмыгнув носом, сообщил Ткачев. — И насчет поросятники. А на третье мне подайте крем-брюле…
— Хрен тебе в шляпу, — прорычал Пашковский.
— Одни грубости на языке.
— А не трепись без передышки, звонарь!
К заснувшим «Кондорам» подъехала автоцистерна, механики — то ли немцы, то ли норвежцы — доливали горючее в баки.
— Скоро, скоро поезд свистнет! — предсказал Ткачев и поднялся с камня.
— Ты куда? Не положено! — вскинулся Пашковский.
— Я, простите, в туалет. Нельзя? Тогда могу и здесь, я сговорчивый.
Пашковский сплюнул с ожесточением; многие расхохотались. Ткачев подождал, пока успокоятся, и уже без улыбочки сказал:
— Ты кончай оскаляться, понял? Невысоко торчишь. Я такой же заместитель Ермолаева, как и ты.
— Заместитель?! — щелевидный рот Пашковского приоткрылся.
— Спроси у него.
— А если назначили, чего ты клоуна из себя строишь?!
— Тебе кажется, — сказал Ткачев, — что командовать — это на горло брать? Собакой цепной кидаться?
— А дисциплина? Мне приказано!..
— В первую очередь тебе приказано котелком варить. Котелок не сварит — сгорим синим огнем, и дисциплина тебя не спасет… Ну, а засим я удаляюсь, не провожайте меня…
Пашковский, сглаживая неловкость, прищурился:
— Во, славяне, схлопотали вы веселого начальничка. Не заскучаете? А?..
Между валунами росли карликовые ивы и березки, жались к нагревшемуся камню, ловили скудное тепло листочками, похожими на младенческие ноготки. Пашковский дернул к себе одну березку, она легко подалась вместе с корнями. Из ямки выскочила большая мышь с коричневой спинкой, замерла, ослепленная.
В тот же миг рука Пашковского автоматически потянулась к финскому ножу. Мышь сделала скачок, острие ножа настигло ее в воздухе и прошило насквозь.
В 1958 году Горьковское издательство выпустило повесть Д. Кудиса «Дорога в небо». Дополненная новой частью «За полярным кругом», в которой рассказывается о судьбе героев в мирные послевоенные годы, повесть предлагается читателям в значительно переработанном виде под иным названием — «Рубежи». Это повесть о людях, связавших свою жизнь и судьбу с авиацией, защищавших в годы Великой Отечественной войны в ожесточенных боях свободу родного неба; о жизни, боевой учебе, любви и дружбе летчиков. Читатель познакомится с образами смелых, мужественных людей трудной профессии, узнает об их жизни в боевой и мирной обстановке, почувствует своеобразную романтику летной профессии.
Рассказы Леонида Радищева (1904—1973) о В. И. Ленине вошли в советскую Лениниану, получили широкое читательское признание. В книгу вошли также рассказы писателя о людях революционной эпохи, о замечательных деятелях культуры и литературы (М. Горький, Л. Красин, А. Толстой, К. Чуковский и др.).
В романе «Белая птица» автор обращается ко времени первых предвоенных пятилеток. Именно тогда, в тридцатые годы, складывался и закалялся характер советского человека, рожденного новым общественным строем, создавались нормы новой, социалистической морали. В центре романа две семьи, связанные немирной дружбой, — инженера авиации Георгия Карачаева и рабочего Федора Шумакова, драматическая любовь Георгия и его жены Анны, возмужание детей — Сережи Карачаева и Маши Шумаковой. Исследуя характеры своих героев, автор воссоздает обстановку тех незабываемых лет, борьбу за новое поколение тружеников и солдат, которые не отделяли своих судеб от судеб человечества, судьбы революции.
Роман Владимира Комиссарова «Старые долги» — своеобразное явление нашей прозы. Серьезные морально-этические проблемы — столкновение людей творческих, настоящих ученых, с обывателями от науки — рассматриваются в нем в юмористическом духе. Это веселая книга, но в то же время и серьезная, ибо в юмористической манере писатель ведет разговор на самые различные темы, связанные с нравственными принципами нашего общества. Действие романа происходит не только в среде ученых. Писатель — все в том же юмористическом тоне — показывает жизнь маленького городка, на окраине которого вырос современный научный центр.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Автор публикуемых ниже воспоминаний в течение пяти лет (1924—1928) работал в детской колонии имени М. Горького в качестве помощника А. С. Макаренко — сначала по сельскому хозяйству, а затем по всей производственной части. Тесно был связан автор записок с А. С. Макаренко и в последующие годы. В «Педагогической поэме» Н. Э. Фере изображен под именем агронома Эдуарда Николаевича Шере. В своих воспоминаниях автор приводит подлинные фамилии колонистов и работников колонии имени М. Горького, указывая в скобках имена, под которыми они известны читателям «Педагогической поэмы».