Живая душа - [35]

Емеля тогда уже не было в деревне. Уехал куда-то на Север, где платили подороже, с надбавками; устроился в военизированную охрану. Жену с детьми выписал к себе, и теперь соседская изба стояла с заколоченными окнами, будто с бельмами на глазах.

Однажды в сенокосную пору Микулай заскочил в сельпо, курева раздобыть. И столкнулся нос к носу с Емелем. Начальственный вид приобрел располневший, медлительный в движениях Емель; картинно выглядел в хромовых своих полумягких сапогах, в диагоналевых зеленых галифе с небольшим напуском, в плотном, с подложенной грудью кителе… А Емель великодушно не заметил, не стал разглядывать драный пиджачишко Микулая и растоптанные его кирзы.

— Здорово, если узнал!

— Отчего же, узнал… — невольно улыбнулся Микулай.

— Постарел-то! Оброс!

— Не беда, бороду в бане сниму.

— А морщины? Их, брат, не снимешь, а?

— Да они не мешают.

— Любоваться тобой некому? Плохо, брат… А ты не сиди в такой глуши.

— Кому же сидеть-то? — сказал Микулай. — Ты вон уехал, не пашешь, не сеешь… На чьем хлебушке раздобрел?

— Не на твоем, Микулай. С твоего хлеба не поправишься. До сих пор поднять колхоз не можете… Да ты не обижайся, чего там. Я бы тебе помог по старой-то памяти. Пристроил бы на хорошую работенку.

— Куда?

— Под свое руководство. У меня теперь немало подчиненных.

— Нет. Не дадут мне справку из деревни уйти.

— Велим оформить справку!

— Нет, Емель. Мне уж здесь заказано жить.

— Сам, значит, понимаешь? Вот я и говорю: рад бы помочь, да с тобой не столкуешься… Заносчив ты. Примериваться к жизни не умеешь… Пожалуй, не поладили бы мы с тобой на общей работе. Там, знаешь, беспрекословное подчинение — это закон!

— Может, и не поладили бы.

— Да… Но пора ведь и перемениться, Микулай! Пора сообразить, кто из нас прав. Давай-ка прихватим пару бутылочек, посидим, обмозгуем. А?

— Лучше в другой раз, — сказал Микулай.

— А то посидели бы? Вдруг столкуемся, а?

— Некогда мне.

— Дела твои такие, что подождут.

— Нет, Емель.

— Может, из-за денег стесняешься? Я платить не заставлю, не бойся. Сам угощу по-приятельски!

— Нет, — сказал Микулай. — Не могу.

Он ушел из сельпо, ничего не купив. Обычно он брал продукты в долг, до пенсии, и сейчас не хотел, чтоб Емель увидел, сколько записей у продавщицы в тетрадке.

Через годика два Емель опять приехал в отпуск, и опять Микулай встретил его в магазине. Но уже не такой радушной была встреча.

На магазинных дверях висел тогда плакат, изображавший капиталистическую действительность: подножие небоскреба, фонарь и бандит в надвинутой шляпе приставляет револьвер к животу одинокого прохожего.

— В Америке-то и шпана в шляпах разгуливает! — удивленно и весело проговорил Микулай, рассматривая забавный плакат.

Емель спросил негромко:

— Завидуешь? А?..

— Почему это?

— Да так можно понять. Они в шляпах разгуливают, а мы…

— Я не завидую. Просто обмолвился.

— Вот и плохо, что обмолвился. Значит, именно так и думаешь. А это вредные мысли, Микулай. Очень вредные. Нельзя их оставлять без последствий.

— В газету про меня напишешь? — спросил Микулай.

— Нет. Но сообщить куда следует я обязан. Понимаешь, что я обязан? А?..

Все, кто стоял в очереди, умолкли. Молчал и Микулай. Ему показалось, что опять затевается та же нелепость, что и в молодости, когда исключали его из комсомола. Люди видят эту нелепость, а вмешаться не хотят… Но Микулай на этот раз ошибся..

Стоял в очереди семидесятилетний старик Иво Егор; он опустил сумку на прилавок, повернулся. Сказал хрипло, с одышкой:

— Если ты… клевету на человека… лучше в деревню не приезжай. Точка.

— Тебя испугаюсь? — ласково поинтересовался Емель.

— Меня. Свою жизнь на земле… я прожил. Пускай делают со мной… что хотят… но тебя, Емель, мать твою перетак… пришибу. Хватит еще сил… курок взвести на ружье. Точка.

Емель откашлялся, медленно и плавно провел полусогнутой рукой. Что означал этот жест, никто не понял. Неопределенным был жест. И неторопливо, неслышно ступая хромовыми сапожками, Емель двинулся к выходу. Ушел, словно бережно унес тяжелое свое тело, облитое зеленым френчем.

Неизвестно, сообщил ли он куда следует. Верней всего, что прикусил язык — не отличался Емель храбростью.

Окончательно вернулся Емель домой в пятьдесят пятом году. Уже пенсионером. Объявил, что пошатнувшееся здоровье не позволяет ему продолжать службу на Севере. Отпущен с почетом в родные края. Люди же говорили другое: приехал Емель потому, что выгнали его с должности и чуть под суд не отдали. Слишком раскомандовался…

Но, как бы там ни было, Емель вернулся в деревню, и однажды соседи увидели, что он приставил к своему дому лестницу и вскарабкивается на нее, держа в руках свежие полотнища бересты.

— Крыша потекла? — спросил Микулай участливо.

— Нет.

— Помочь тебе?

— Нет.

— А что делаешь-то?

— Завтра поймете, — сказал Емель.

Назавтра люди увидели, что на скате Емелиной крыши выложена из бересты большая белая буква «Т». Такими знаками метят дома, где живут лесники, — чтобы опознавать с самолета. Значит, на новую должность поступил Емель…

Никто в деревне не слыхивал, что есть нужда в леснике. Немало инвалидов с радостью взялись бы за эту работу. Но лесником стал Емель. Может, специально для него прибавили штатную единицу. Кто знает?