Живая душа - [32]

2

Микулай пригнал в деревню лошадей. Первый раз за последние годы утро не было для него тяжелым, хоть он почти не спал сегодня, и ночью простыл, и уже постреливало в поясницу. Он убирался в конюшне, разводил лошадей по стойлам, а перед глазами его светилось мокрое поле, он чувствовал, как елочки с задранными лапками покалывают лицо, он слышал, как пахнут раздавленные метелки овса — сытным толокняным молоком.

И он думал о том, что медведица сможет еще не раз прийти на поле и привести туда медвежат. Можно пока подежурить ночами. Лошади охотней едят невыколосившийся овес, а там, где он седеет, где метелки его похожи на молочную пену, пускай пасется медведица. Ей надо немного.

И коров авось еще не пригонят на поле в ближайшие дни. Коров надо пускать в последнюю очередь, они пасутся неаккуратно и ископытят всю зелень.

Радость, которую сегодня испытывал Микулай, не пропала даже при встрече с Емелем. А это был человек, встречаться с которым Микулаю не хотелось. И разговаривать тоже.

Микулай не любил его с детства. Теперь они оба седые, делить им вроде бы нечего, а соперничать поздно. И все-таки Микулай, с годами сделавшийся по-стариковски чувствительным, помягчевший сердцем, Емеля по-прежнему не любил.

Он бы не смог ответить, когда и отчего возникла эта неприязнь. В общем, из каких-то мелочей она возникла. Только дело не в этом. Ей все равно суждено было возникнуть — не от одной причины, так от другой — и суждено было в дальнейшем разгореться, потому что Микулай хотел жить по-своему, а Емель — по-своему. Они были почти одногодками, были земляками, соседями, но жили совсем по-разному.

Когда-то в детстве Микулай прокатил своего дружка Емеля верхом на палке. Играли деревенские мальчишки в городки, Емель беззастенчиво жулил. Малышня, которую он обыгрывал, боялась с ним спорить. Тогда Микулай подмигнул мальчишкам, подставил палку. Емеля посадили верхом, подняли — и под смех, свист, улюлюканье прокатили по всей деревне.

В детстве с Емелем было легко справиться. Потом стало потрудней…

Работали однажды на сплаве, в верховьях небольшой лесной речки. Случился затор. Плывущие бревна за что-то зацепились, застряли, их начало громоздить друг на друга. А был уже вечер, все устали, зазябли. Но принялись разбирать затор, и никто не жаловался на усталость — знали, что бросить работу нельзя. Мелководные речки капризны — завтра спадет вода, и останется срубленный лес валяться на берегах до следующего паводка… Все это знали, все принялись работать, лишь один Емель сказал:

— К черту!! Подохнешь тут ни за грош!

— Отдохни, — предложил ему Микулай. — Отдохни, если шибко устал.

— К черту!!

— Отдохнешь и не станешь ругаться. Это ведь с устатку…

— К черту! — опять прокричал Емель. — Я домой пошел, с меня хватит!

На сплаве работали парни послабей Емеля — и голодные, и оборванные. А Емелю не так уж худо жилось, судя по его красным, масленым щекам, и одет он был потеплей других — только у него красовались на ногах непромокаемые свиной выворотки высокие сапоги. В общем, Емелю не грозило первым подохнуть на работе.

— Не хочешь работать, — сказал Микулай, — сиди так, покуривай. А в деревню не пустим.

— Это еще почему?!

— Не дадим позориться. Ты же комсомолец.

— Плевал я! Не удержите!..

Тогда Микулай взбежал на обрывчик, где переобувался Емель, выхватил из его руки сапог, размахнулся и забросил на противоположный берег речки.

— А теперь пойдешь?..

Емель лениво поднялся, опираясь на багор, а потом размахнулся и чуть не всадил острие в живот Микулаю. Тот едва смог увернуться.

Микулай тогда еще не знал, что Емель способен на удары исподтишка. На подлые удары, которых не ждешь.

Микулай и Емель топтались на скользком обрывчике, выдергивая друг у друга багор, и никто из них не уступал, и никто не мог пересилить. Тогда Микулай выхватил топор из-за пояса, ударил по рукоятке багра и перерубил ее пополам.

Емель в тот день остался-таки работать, не ушел в деревню. Но, как поздней выяснилось, обиду не забыл и не простил.

Микулай с отцом косили сено в лугах. Рядом, за кустами ивняка, был покос зареченского мужика Меркура.

Дочка Меркура, Анна, давно Микулаю нравилась. И теперь он поглядывал за кусты, где белела холщовая кофточка Анны, тоже косившей траву, и ждал случая, чтоб подойти и заговорить с девушкой.

Случай, если ищешь его, всегда подвертывается. Отец Микулая отправился выбирать место под будущий стог, а за кустами ивняка, где белела заманчивая кофточка, послышался звон точильного бруска, ширкающего по лезвию косы.

Микулай быстренько пробрался через ивняк:

— Давай наточу!

— Я сама, — смущенно ответила Анна.

— А вдруг я все-таки лучше умею? Не прогадай!

Он зажал косье под мышкой, оно было теплым от ладоней Анны. Под кустами ивняка еще лежала роса, Микулай смочил в ней брусок и принялся точить косу. То на лезвие поглядит, то на стоящую рядышком Анну. Очень она ему нравилась — с узенькими, но округлыми плечиками, ладненькая такая. На лице нежный румянец, и губы как спелая земляника…

По праздникам Микулай, бывало, ходил в зареченскую деревню, видел Анну. Только поближе познакомиться не удавалось, на танцах ее всегда окружали парни из местных. А теперь вот Анна стояла совсем близко, и никто им не мешал переглядываться, посмеиваться, и Микулай не спешил отдавать наточенную косу.