Живая душа - [4]

Тропинка, по которой мы шли, постепенно исчезла. Пахнуло сыростью, тиной. Впереди зеркально заблестела вода.

Дед положил шест, поставил ведро и, закатав штаны до колен, полез в густой рогозник.

– За лодкой, – пояснил Кольша, – он ее прячет, чтобы кто-нибудь не угнал.

Таинственно шелестел камыш, заслоняя обзор. Куда ни взгляни – везде желтовато-зеленые стебли с узкими листьями. Лишь долгий проход с чистой водой раздвигал тростники, но и он терялся где-то за изгибом.

Лодка показалась внезапно – ее толкал дед.

– Садитесь, – позвал он нас.

Кольша запрыгнул первым и протянул мне руку. Дед, упираясь шестом, погнал лодку по проходу. Я сидел на самом ее носу, и передо мной тихо раздвигались тростники. Лодка скользила спокойно, и казалось, что я не плыву на ней, а парю среди всех этих зарослей над самой водой.

Скоро впереди открылось неохватное взорам пространство. Дух захватило от этого водного разлива, и зябко стало сидеть в узкой плоскодонке. Волны закачали ее, забаюкали, и всякий раз, когда она взлетала вверх, сжималось сердечко и я непроизвольно хватался за шершавый борт.

Далеко на воде чернели плавающие утки. Их стаи летали над озером туда-сюда. А чайки трепыхались вдали белыми лоскутьями.

Лодка остановилась у торчащего из воды колышка.

– Тяни, – кивнул дед Кольше, указывая на колышек и удерживая лодку на месте.

Кольша выдернул кол и потянул веревку, привязанную к нему. Показалась плетенная из лозняка ловушка. С трудом удерживая тяжелую сырую вершу, Кольша вынул травяной кляп из ее отверстия. Оттуда выскользнула золотистая рыбка, вторая, третья – и вдруг они часто-часто посыпались в лодку.

Я опешил от изумления, а караси кучно бились на дне лодки, разбрызгивая откуда-то просочившуюся воду. Одного, упавшего близко, я схватил за хвост и едва успел вдохнуть его терпкий запах, как карась трепыхнулся и выскользнул из рук за борт.

– Не дается рыбка? – Дед улыбался. – Ее надо за жабры брать. – Он взял за голову самого крупного карася и поднял. Чешуя заблестела на солнце позолотой. – Вот так!..

Положив в вершу хлебных объедков со стола, завязанных в тряпицу, Кольша воткнул травяной кляп на место и опустил снасть в воду. Ловушка бесшумно исчезла, вытолкнув наверх пузырьки воздуха.

Лодка скользнула в небольшой заливчик.

Вторая верша вывернулась у Кольши из рук в тот момент, когда он почти положил ее на поперечину лодки. От неожиданности Кольша опрокинулся и сел на борт. Лодка резко качнулась, черпанула воды. Дед не успел перекинуть шест на другую сторону, чтобы выправить плоскодонку, и мы стали погружаться в теплое озеро. В мгновение я увидел, как всплыли в лодке караси, судорожно забились, устремляясь в глубину, и, даже не успев вскрикнуть, тоже ушел в воду.

Сильный рывок выдернул меня назад. На миг я зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, то увидел Кольшину голову над водой и рядом деда.

– Утопил, раззява! – заворчал дед, удерживая меня в воде. – Руки как крюки! Ладно, что неглубоко, а если бы подальше?… Вылазь на камыш! – приказал он Кольше. – И этого туда прими.

Кольша полез на плотный залом камыша, настилая его под себя, и умостился там полусидя.

– Давай к нему! – Дед потянул меня по воде. – А то до берега далеко и убродно. Лодку поднимать придется.

Было тепло и солнечно, но я чувствовал легкий озноб. Цепляясь за толстые, как карандаши, камышовые стебли, я полез к Кольше. Вода потекла с меня холодными ручьями. Кое-как мы утвердились на той полузатопленной камышовой крепи.

Дед сошел с затонувшей лодки и погрузился в воду по плечи. Плоскодонка сразу же всплыла. Наклоняя ее на борт, он стал вытягивать лодку на примятый камыш, выливая из нее воду. Я видел, как ему тяжело, как надуваются жилы на трясущихся руках… Вскоре дед почти опрокинул лодку на бок и остаток воды выскреб черпаком. Переселив нас в нее, он подал Кольше шест:

– Держи равновесие! Буду с кормы подниматься.

С трудом, рискуя вновь зачерпнуть воды, дед влез в лодку…

Мокрые, без рыбы, мы вернулись домой, но с того времени острый запах свежих карасей запомнился мне навсегда, а в душе осталось непроходящее чувство робости перед широтой и таинственностью водно-тростниковой стихии озера.

Чужак

С того момента, как стало напекать солнышко и просохла роса, мы с Федюхой, запрятавшись в канаве, заросшей лопухом, наблюдали за рыжегрудой и черноголовой птичкой, таскающей куда-то под плетень целые пучки мелких насекомых. Ясно было, что кормит она птенцов, и нам хотелось дознаться, где это гнездо, поглядеть на желторотиков.

Подкрадываться к тому месту мы начали издали, в тот момент, когда птички не было. Но нас заметила другая, серенькая, и тоже с червячками, и тревожно «зачикала», словно камешками застучала друг о дружку: «Чик-чик, чик-чик…» Скорее всего, это была самочка рыжегрудого, и пришлось снова хитрить, возвращаться в исходное место и прятаться. Постепенно, передвигаясь в лопухах ближе и ближе, когда птички улетали за очередным кормом, мы очутились неподалеку от приметного места.

– Вон там, – зашептал Федюха, – где кол длинный, прямо под ним…

Раздвигая траву, я даже откачнулся, заметив крупную, чуть ли не с голубя, серо-пеструю птицу, сидевшую в травяной гущине, с розовым широко разинутым ртом и желтыми немигающими глазами. Она резко раз-другой метнула вверх голову с раскрытой пастью, и неприятный озноб плеснулся мне на спину.