Житие одной бабы - [30]

Ах ты, горе великое,

Тоска-печаль несносная!

Куда бежать, тоску девать?

В леса бежать – листья шумят,

Листья шумят, часты кусты,

Часты кусты ракитовы.

Пойду с горя в чисто поле,

В чистом поле трава растет,

Цветы цветут лазоревы.

Сорву цветок, совью венок,

Совью венок милу дружку,

Милу дружку на головушку:

«Носи венок – не скидывай,

Терпи горе – не сказывай».

Не заметила Настя, как завела песню и как ее кончила. Но только что умолк ее голос, на лугу с самого берега Гостомли заслышалась другая песня. Настя сначала думала, что ей это показалось, но она узнала знакомый голос и, обернувшись ухом к лугу, слушала. А Степан пел:

Как изгаснет зорька ясная,

Как задремлет свекровь лютая,

А моя жена сварливая, —

Выходи, моя лебедушка,

Во зеленую дубровушку,

Во густой куст во калиновой.

Соловьем я свистну, молодец,

На мой посвист ты откликнешься

Перепелочкою-пташечкой,

Свое горе позабудем мы,

Простим грусть-тоску сердечную.

Выходи, моя зазнобушка,

На совет, любовь, на радощи, —

На зеленую кроватушку.

Приголубь меня, касаточка!

Расчеши мне кудри русые;

Посмотреть дай в очи черные,

Целовать дай плечи белые.

«Господи! чтой-то он меня словно манит своей песнею», – подумала Настя, сбросила с крестца два верхние снопа и, свернувшись на них, уснула.

V

Был Настин черед стряпаться, но она ходила домой нижней дорогой, а не рубежом. На другое утро ребята, ведя раненько коней из ночного, видели, что Степан шел с рубежа домой, и спросили его: «Что, дядя Степан, рано поднялся?» Но Степан им ничего не отвечал и шибко шел своей дорогой. Рубашка на нем была мокра от росы, а свита была связана кушаком. Он забыл ее развязать, дрожа целую ночь в ожидании Насти.

В этот же день, в полудни, Степан приходил на Прокудинский загон попросить водицы. Напился, взглянул на Настю и пошел.

– Иль Степанушка невесел! Что головушку повесил? – сказала ему Домна. – Аль жена вчера избранила?

– Да, – отвечал нехотя Степан и совсем ушел.

Жнитва оставалось только всего на два дни. Насте опять нужно было идти стряпать. Свечерело. Настя дошла до ярочка и задумалась: идти ли ей рубежом или нижней дорогой. Ей послышалось, что сзади кто-то идет. Она оглянулась, за нею шел Степан.

– Я тебя выжидал, – сказал он, весь встревоженный.

Настя растерялась. Какую дорогу ни выбирать, было все равно.

– Слушай, Степан!

– Говори.

– Я ведь тебе лиха никакого не сделала?

– Иссушила ты меня. Вот что ты мне сделала. Разума я по тебе решился.

– Нет, ты вот что скажи: ты за что хочешь быть моим ворогом?

– Убей меня бог на сем месте! – крестясь, проговорил Степан.

– Ты ведь знаешь мою жизнь. И без того она немила мне: на свет бы я не смотрела, а ты еще меня ославить хочешь.

– Кто тебя хочет ославить? – сумрачно ответил Степан.

– Чего ты за мной гоняешься? Чего не даешь мне проходу?

– Люблю тебя.

– Ах ты господи! – воскликнула Настя, всплеснув руками, и пошла рубежом.

Степан пошел за нею.

– Отойди, Степан! – сказала Настя, сделав несколько шагов, и остановилась.

Степан стоял молча.

– Отойди, прошу тебя в честь! – повторила Настя.

– Не гони. Мне только и радости, что посмотреть на тебя.

– Ну ведь ты ж видел меня нынче.

– При людях. Я хочу без людей тебя видеть.

– Мать царица небесная! Вот напасть-то на мою головушку бедную, – проговорила Настя, вздохнув, и, пожав плечами, пошла опять своей дорогой.

А Степан идет за нею молчаливый и убитый.

Настя прошла шагов сотню и опять остановилась и засмеялась.

– Не смейся! – сказал Степан.

– Да какой смех! Горе мое над тобою смеется. Чего ты, как тень сухая, за мной тащишься?

– Жить я без тебя не могу.

– Ведь жил же до сих пор.

– А теперь не могу. Я убью тебя, – сказал Степан, бросив на землю косу с крюком и свиту.

– Да убей. Хоть сейчас убей. Мне что моя жизнь! Только ты ж за меня пострадаешь.

– Я и себя убью, – мрачно проговорил Степан.

– А дети?

– Все равно я и так-то им не отец. Жизнь моя вся в тебе. Я порешил, что я с собою сделаю.

– Что?

– Удавлюсь, вот что!

– О, дурак, дурак! – сказала Настя, покачав головою, с ласковым укором.

– Сядь, – произнес Степан.

– Все равно и так.

– Сядь. Неш от этого что сделается? – умолял Степан с сильным дрожанием в голосе.

Насте стало жаль Степана. Она села на заросший буйной травой рубеж, а Степан сел подле нее и, уставив в колени локти, подпер голову руками. Они долго молчали. Степан заплакал.

– Перестань, – сказала Настя и взяла его за руку.

– Что мне жить без тебя, – проговорил Степан сквозь слезы.

– Перестань плакать! – повторила Настя. – Ты мужик, слезы – бабье дело; тебе стыдно.

– Э! толкуй! – отвечал с нетерпением Степан.

– Все, может, пройдет.

– Как же оно пройдет? Хорошо тебе, не любя, учить, а кабы ты в мое сердце заглянула.

Настя вздохнула.

– Ты вот что, Степан! Ты не попрекай меня этим, сердцем-то. Сердце ничье не видно… Что ты все о себе говоришь, а я молчу, ты с этого и берешь?

Степан поднял голову и стал слушать.

– Глупый ты, – продолжала Настя. – Я не из тех, не из храбрых, не из бойких. Хочешь знать, я греха таить не стану. Я сама тебя люблю; может, еще больше твоего.

Степан обнял Настю: она его не отталкивала.

– Да что из ней, из любви-то нашей, выйдет?

– Горе! Поверь, горе.

– Пускай и горе.