Житие Дон Кихота и Санчо - [18]

Только герой вправе сказать: «Я знаю, кто я такой!», ибо для него «быть» значит хотеть бытия; герой знает, и кто он такой, и кем хочет быть; и знают это только он да Бог; все же прочие люди не очень‑то знают даже, кто такие они сами, потому что в сущности не хотят быть никем; и еще меньше знают, кто такой герой; не знают этого и доброхоты вроде Педро Алонсо, помогающие героям подняться с земли. Довольствуются тем, что помогают им подняться с земли и добраться до дому, а в Дон Кихоте видят всего лишь своего односельчанина Алонсо Кихано²⁶ и дожидаются, покуда стемнеет, чтобы никто не увидел нашего идальго «избитым и едва держащимся на осле».

А между тем местные священник и цирюльник беседовали с экономкой Дон Кихота и его племянницей; они толковали об его отсутствии и наболтали куда больше нелепостей, чем наш Рыцарь Тут прибыл сам Дон Кихот и, не удостоив их особого внимания, поел и лег спать.

Глава VI

Тут Сервантес вставляет эту самую главу VI,²⁷ в которой рассказывает нам «о великом и потешном обследовании, которому священник и цирюльник подвергли библиотеку нашего хитроумного идальго»; все это литературная критика, до которой нам очень мало дела. В этой главе говорится не о жизни, а о книгах. Пропустим ее.

Глава VII

о втором выезде нашего доброго Рыцаря Дон Кихота Ламанчского

Подвижнические устремления Дон Кихота прервали сон Рыцаря, донкихотствовавшего и во сне; но затем он снова заснул; а проснувшись, обнаружил, что волшебник Фрестон унес его книги, полагая опрометчиво, что с книгами унесет и великодушную отвагу нашего Рыцаря. В поддержку Фрестону выступила племянница Дон Кихота, стала уговаривать дядюшку не лезть «во все эти драки» и не «бродить по свету в поисках птичьего молока»; где ей было додуматься, что птичье молоко придает человеку орлиный дух и крылья и возносит его к небу. Вот и старший брат Иньиго де Лойолы, Мартин Гарсиа де Лойола, стал отговаривать того от странствий в поисках приключений во славу Христа, а то как бы не случилось с ним нечто такое, «что не только покончит с упованиями, кои мы на вас возлагаем, — так сказал он, по утверждению падре Риваденейры (книга I, глава III), — но и запятнает род наш несмываемым позором и бесчестием». Но Иньиго в ответ брату сказал только, чтобы тот позаботился о себе сам, а он, Иньиго, не забудет, что родился от добрых; и избрал стезю странствующего рыцаря.

Целые две недели «сидел спокойно дома» наш Рыцарь и за это время сумел сманить к себе на службу «одного крестьянина, своего соседа, человека доброго (…) но без царя в голове»; это последнее утверждение Сервантеса совершенно безосновательно и будет в дальнейшем опровергнуто остроумными речами и выходками Санчо. Строго говоря, не может быть добрым — в истинном смысле слова — человек без царя в голове, ибо в действительности люди безмозглые добрыми не бывают. Итак, Дон Кихот уговорил Санчо пойти к нему в оруженосцы.

Вот и вышел на арену Санчо добрый: оставил жену и детей, как призывал Христос тех, кто хотел за ним следовать,²⁸ и «поступил к соседу в оруженосцы». Вот и обрел Дон Кихот то, чего ему не хватало. Дон Кихот нуждался в Санчо. Нуждался в нем, чтобы обрести возможность говорить, то есть думать вслух со всей откровенностью, чтобы слышать самого себя и чтобы слышать живой отголосок слов своих в мире. Санчо был для него тем же, что хор для героя в античном театре, Санчо был для Дон Кихота всем человечеством. И в лице Санчо он любит все человечество.

«Люби ближнего своего, как самого себя», — так было нам сказано,²⁹ а не «люби человечество»; ибо человечество — абстракция, которую каждый конкретизирует в собственной особе, и, соответственно, проповедовать любовь к человечеству равноценно проповеди самолюбия. А Дон Кихоту самолюбие было присуще в величайшей степени (тому причиной первородный грех), и весь его жизненный путь не что иное, как самоочищение. Он научился любить всех своих ближних, любя их в Санчо, ибо всех прочих любишь в лице ближнего своего, а не всего сообщества; любовь,, не обращенная на отдельную личность, не есть любовь истинная. А тот, кто по–настоящему любит ближнего, как мог бы ненавидеть кого бы то ни было? И тот, кто кого‑либо ненавидит, разве не отравит ненавистью любовь к кому и чему бы то ни было? Точнее, ненависть его отравит любовь, ибо любовь едина и нераздельна, на кого и на что ни была бы она обращена.

Что же касается Санчо Пансы, воздадим дань восхищения его вере, направившей его на стезю, где уверовал он в то, чего очам не узреть; и стезя эта привела его к бессмертию славы, о чем он прежде и не мечтал, и к великолепию самоосуществления в жизни. Он вправе сказать раз и навсегда: «Я Санчо Панса, оруженосец Дон Кихота». И в этом слава его, и пребудет она во веки веков.

Найдутся такие, кто скажет, что Санчо выманила из дому жажда наживы, подобно тому как Дон Кихота — жажда славы; и что, таким образом, в каждом из них по отдельности, в оруженосце и в его господине, можно обнаружить две побудительные силы, которые, слившись воедино, выманивали и выманивают испанцев из родного дома. Но в данном случае удивительно то, что в Дон Кихоте алчности не было и тени, не она выманила его из дому; основой же алчности, свойственной Санчо, служило, хотя он о том и не ведал, честолюбие, и властью этого честолюбия, постепенно вытеснявшего алчность, жажда золота у Санчо претворилась в конце концов в жажду славы. Такова чудотворная сила чистого стремления к славе и доброму имени.