Житейские сцены - [50]

— Через неделю, Марья Васильевна, через неделю беспременно-с. Через десять дней ревизора ожидают-с.

— Накануне назначенного дня вы узнаете мой ответ.

Она вышла. Подгонялов постоял еще несколько минут на одном месте, кусая себе губы, и потом также отправился восвояси.

«Теперь не уйдешь, голубушка,— говорил он себе, сходя с крыльца.— Поищи-ка других-то средств. Прытка больно! Дай срок, приберем тебя к рукам, шелковая выйдешь!»

Маша между тем послала за Шатровым. Когда он явился и она рассказала ему, он, во всем безусловно ей веривший, на этот раз усомнился в справедливости слов ее и начал уверять, что до нее как-нибудь неверно дошла эта история, что этого быть никогда не может. Хоть он и не глядел на действительность сквозь розовую, идиллическую призму, но ему казался, однако же, несбыточным такой случай. Маша сначала скрыла от него предложение Подгонялова, но когда Шатров продолжал настаивать на своем, что тут что-нибудь да не то, она нашлась вынужденной передать ему от слова до слова свой разговор с Подгоняловым. Кровь бросилась в лицо молодому человеку от негодования. Он увидел вдруг все в ином свете. То, чему он сначала не хотел верить, сделалось для него вдруг возможным. Это непременно устроено Подгоняловым, чтоб овладеть Машей, подумал он, и злость закипела у него в сердце.

В первые минуты волнения, при каком-нибудь известии, возмутившем глубоко душу нашу, мы никогда не в состоянии придумать действительных мер, чтобы помочь горю. Мы теряем голову и исключительно поддаемся возникающему в нас чувству. Так и Шатров в пылу негодования хотел бежать к Подгонялову и, под дулом пистолета, заставить его отказаться от своих намерений, хотел опозорить перед целым обществом Тупицына, и когда Маша, долго сидевшая молча, прервала его, кротко и нежно произнесла:

— Ты слишком встревожен, Андрей, ты не помнишь себя… Это все не поможет… У нас с тобой есть одно только средство…

Он не выдержал… Мысль, недосказанная Машей, вызвала на глаза его слезы, и, бросившись перед ней на колени, он с отчаянием воскликнул:

— Я не уступлю тебя никому, моя Маша! Никому, никогда!

— Полно… успокойся,— шептала Маша, сама глотая слезы и прижимая голову его к груди своей.

Приникнув лицом к коленям ее, он несколько минут оставался недвижим. Дыхание сперлось от слез в груди его. Он не в состоянии был сказать слова.

Наконец он встал, отер лицо свое и, стараясь казаться спокойнее, произнес:

— Прости меня, ради бога, друг мой! Вместо того чтоб успокоить тебя, подать тебе совет, я еще больше навожу на тебя тоску своим малодушием, своим ребячеством… видно, я годен на словах только проповедовать твердость…

В дрожащем голосе Шатрова еще слышались следы слез.

— Нет, Андрей, я знаю, я убеждена, что ты не отступишь и на деле от тех правил, которые внушал мне… Если нужно будет, ты сумеешь отказаться от меня. Ты поймешь, что я должна пожертвовать нашим счастьем — счастью отца.

— Не говори ты мне этого, Маша, молю тебя ради всего, что для тебя дорого; мы найдем средство… добудем денег…

— Где?

— Я обегаю весь город.

— И нигде не найдешь. Деньги не ничтожные; кто даст, кто поверит нам?

— Бог поможет…

— Стоим ли мы того, Андрей?

— Он с теми, кто сильно любит…

— Но мы должны быть ко всему готовы, Андрей… До срока осталась неделя, и если мы не найдем денег…

— Найдем, найдем, может быть, брат пришлет…

— Так скоро нельзя ждать, ревизор должен быть через десять дней.

— Не теряй надежды до последней минуты, Маша! Авось все устроится.

Разговор их был прерван приходом отца. Увидев покрасневшие от слез глаза Маши и волнение на лице Шатрова, старик понял, что им все известно. В первый раз еще увидел он дочь свою, убитую горем, и сердце его болезненно защемило. Думая ее успокоить, он принялся шутить:

— Ну, что вы тут, а? Никак, горевать вздумали; не сметь у меня, ни, ни!.. Видно, вам вздору натолковали, а вы и взаправду поверили, это все шутка, слышите…

— Полно, отец,— сказала Маша.— Не обманывай нас. Вместе мы, может быть, лучше придумаем что-нибудь.

— Что придумывать? Нечего. Я тебе говорю, ничего не будет. Его превосходительство пошутили.

— Ты считаешь меня ребенком, отец, не имеющим ни капли твердости, и боишься высказать предо мной правду…

— Ну вот! Дурачок ты эдакой. Говорят тебе, нет тут ничего такого. А хоть бы и случилось что… все господь бог посылает, он же и выручает, коли на него надеяться будешь; только надейся, вот что! Не унывай только. Ну, отдадут под суд. Ну, что ж? Мало разве под судом находятся и безвиннее нас? Может, и оправдаюсь, так места лишусь, вот и все. Ну что ж? С вами жить буду; дадите отцу-старику приют да хлеба кусок.

Хотя старик, говоря эти слова, старался придать своему голосу тон беззаботности, но это не удавалось. Видно, и самому ему тяжело стало наконец играть эту комедию, потому что, потолковав еще несколько минут, он отправился к себе. Вскоре ушел и Шатров.

Оставшись одна, Маша пошла взглянуть, что делает отец. Дверь в его комнату была заперта. Она приложила к ней ухо, и до нее достиг шепот молитвы, прерываемой земными поклонами и порою всхлипываньем…

>VIII

Напрасно Шатров бросался во все стороны, чтобы найти денег. Только советами да соболезнованиями угощали его те, к кому он прибегал. Напрасно ломал он себе голову, изыскивая других способов помочь беде. Выхода не представлялось никакого. Он похудел в эти дни. Мрачное чувство отчаяния, овладевшее им при мысли, что ему придется отказаться от Маши и видеть ее за существом, ненавистным ей, могло сравниться только с тем разве, что должен испытывать человек, которого хоронят заживо, который слышит, как заколачивают крышку гроба, и не может пошевельнуться. И в самом деле, он чувствовал, что присутствует при похоронах своего счастья, лучших надежд своих. Назначенный срок между тем приближался. Оставалось только два дня. Подгонялов не являлся в дом казначея и ждал, с полным убеждением, что его не минуют. Он уже успел пронюхать, что Шатров не добыл денег, и потому видел себя близким к предположенной цели. Его не обманули ожидания…