Жить воспрещается - [10]

Пощечинами и пинками пожилая немка с черным треугольником под лагерным номером наводила порядок. Двух мальчиков она заставила вылизать со стола оставленные ими крошки…

Казавшийся нескончаемым день закончился поверкой и командой «спать».

— В бараке должна стоять тишина! — выкрикнула немка и выключила свет.

Тихо было только в те несколько часов, пока сон безраздельно владел обессиленными ребячьими телами. Затем видения пережитого и того, что представало в измученном кошмарной явью воображении, взорвало мерное посапывание. Кто-то плакал. Кто-то кричал во сне. Из разных углов барака доносилось разноголосое: «Мама мочка!..» Ворвалась разъяренная немка. Резкий крик и вспыхнувший свет мигом воцарили тишину. Мертвую тишину…

…То было вчера. Сейчас дети слушали пани Аделю, польку Аделину,

— Вы уже знаете, — негромко, внятно и неторопливо говорила пани Аделя, — как меня зовут. Я взялась быть вашей наставницей. Вы уже большие и знайте, что здесь будет очень трудно. Воспрещается плакать. Все надо делать быстро: умываться, одеваться, строиться. Каждый на свое место возле соседа. Хлеб не съедайте сразу. Половину оставляйте. Второй раз зуппе дадут только вечером.

— Можно я скажу, пани Аделя? — раздался голос «Спокойного пламени». — В гетто я так и делал. Как захочу сильно кушать, вынимаю спрятанный кусочек, подержу его во рту и кажется, что покушал. Потом снова спрячу. — В гетто никто хлеб не воровал…

— Здесь воспрещается петь и громко смеяться. Выходить из барака без строя — воспрещается. Писать, даже если карандаш попадется, — воспрещается.

— А в гетто я рисовал… (Это снова «Спокойное пламя).

— А здесь воспрещается. Ляжешь на нары, закрой глаза и рисуй себе, что хочешь.

— А маму и папу мы увидим? (Это совсем еще малыш. В глазенках искры тревоги и страха).

— Нет. Свидания воспрещаются. Еще вот что: старшие помогают маленьким. Каждое утро поищите один у другого в голове. У кого найдут вошь — того отправят в баню…

— В ту, где капут? (Это опять «Спокойное пламя»).

— Да, отправят туда… И еще запомните: можно забыть все на свете, только не свой номер. Вот ты, девочка, повтори свой номер: «Зибцен цвай унд фирциг». И как только назовут его — громко откликнись. Хорошо выучи и запомни. Их ведь всего четыре маленьких цифры — 1742. Такой коротенький номер!

— А мы будем жить? — (Это из дальней шеренги).

— Жить воспрещается! — с тихим, тут же замершим смехом ответил товарищу «Спокойное пламя» и снова серьезно повторил: жить воспрещается!

— Нет, дети! Я с вами! Будем жить!

г. Баку, декабрь, 1973 г.

СТИХИ ДЕТЕЙ ТЕРЕЗИНСКОГО ГЕТТО (1942–1944 гг.) (Подстрочный перевод с чешского)

Садик

Маленький садик

наполнен запахом роз.

Узенькой тропкой

по садику мальчик идет.

Мальчик маленький, беспечный,

на один из бутонов похож.

Но когда бутон расцветет,

мальчика в живых не будет…

Франта Басс

Хлеб

Как люблю я белый хлеб

Большой вкусный белый хлеб.

Не черствый, еще теплый

с хрустящей коркой

вкусный хлеб.

Зубы мои сминают его,

язык ощущает вкус его.

Как успокаивает,

вечно голодный, жадный

мой желудок-хлеб.

Геня и Ила Крамеровы

* * *

Все прийдет в конце недели,

станет все тогда ненужным,

только голодный голубь будет клевать зерна,

а среди улицы будет стоять

ненужный и пустой

погребальный воз.

Из стихотворения «Закрытый город» 16-летнего воспитанника детдома Л-417

ВЕЛЬВЕТОВАЯ КУРТКА

Надо прощать своим врагам,

но не раньше, чем они повешены

Г. Гейне

АЛЕКСАНДРУ ПЕЧЕРСКОМУ

герою восстания в концлагере Собибор

В столярной — острый запах лака и древесной стружки. За стенами мастерской настырный осенний дождь сечет землю, утоптанную тысячами ног. Утром прошла колонна еще одного транспорта. Из этого транспорта оставили в живых только ювелира, портного и с десяток молодых женщин и детей.

На складе сложили новую пирамиду чемоданов. Выросла еще одна груда одежды. Прибавилось несколько пар костылей и блестящий никелированными частями ножной протез…

Две недели назад, в начале октября 1943 года, таким же транспортом привезли сюда Александра. Пока гитлеровцы хлопотали у головного вагона, шеренги новоприбывших обходила команда людей в полосатой арестантской одежде. Под надзором солдат они отбирали чемоданы и укладывали их на телегу. У Александра ничего не было. Еще в Минске у него отобрали все, даже сапоги и шинель.

Один из команды, проходя мимо Александра, успел шепнуть:

«Запомни, ты столяр!»

Когда переводчик вызывал специалистов, Александр назвался столяром. Его отвели в барак. Потом определили в мастерскую к Науму Григорьевичу — настоящему краснодеревщику.

Уже на второй день стало ясно, что представляет собой лагерь.

— Настоящий караван-сарай. Только выход из него один — к аллаху! — сказал Александру кавказец Али, «старожил» лагеря.

— А может быть, нам еще рано к аллаху?

— Правда твоя. Спешить туда не надо. У нас говорят: «Кого отнесли на кладбище, того обратно не принесут».

— Долго будут нас держать в мастерских?

— Я здесь месяц. Еще на столько же работы хватит. — Али показал насечку по металлу, которую он выполнял для какого-то начальства. — Потом отправят туда… — Он кивнул в окно на приземистое здание, к которому вела мощенная битым кирпичом дорога. — Видишь? На газ дорога.