Жить дальше. Автобиография - [5]

У мамы в запасе было много народных средств, которыми она нас лечила, и самое любимое – чай с малиной или шиповником. Она считала, что при простуде первое дело – полежать под одеялом и пропотеть. Иногда, когда мамы не было рядом, нас лечила бабушка. У нее в арсенале было одно-единственное средство от всех болезней – самогон. Бабушка, человек деревенский, свято верила в его чудодейственные свойства. Самогон в деревне был у любой порядочной хозяйки, им лечились, им же расплачивались за услуги (перекрыть крышу или погрузить мебель), он был на столе в горе и в радости. Гнали самогон все. У бабушки не было самогонного аппарата, это было опасно (в то время обладатели этих приборов, будучи уличенными, запросто могли отправиться в тюрьму). Но гнать она умела, у нее была масса лайфхаков на этот счет, и целая схема перегонки, состоящая из каких-то тазов, бутылок и прочего. Бабушка чрезвычайно гордилась своим продуктом. Однажды позвала меня и говорит: «Дывысь» (по-украински «Смотри»). Наливает в блюдце первач – первый продукт перегонки, высокоградусную субстанцию крепостью порядка 80 градусов – и поджигает. Блюдце начинает гореть красивым синим пламенем. Бабушкину гордость можно было понять – значение самогона в жизни советского человека трудно было переоценить, это была самая настоящая валюта.

Так вот, нас с сестрой бабушка, нисколько не сомневаясь, тоже лечила все тем же волшебным продуктом. Помню, как-то я нагулялась с друзьями под дождем, вернулась домой и тут же заболела. Бабушка, недолго думая, разогрела самогонку на водяной бане и, черпая ее прямо пригоршней из кастрюли, растерла мне все тело, включая лицо. Воняло совершенно мерзко, я с трудом перенесла процедуру, но температуру как рукой сняло, и я быстро пошла на поправку. Ей, правда, этого было мало, и она меня принялась уговаривать принять для закрепления результата рюмочку вовнутрь (деревенские люди и в этом не видели ничего плохого). Но тут уж я забастовала и наотрез отказалась пить этот ужас.

Нашим с Олей воспитанием и образованием занимались в городе в основном мама, а в деревне летом – бабушка. Папа одно время пытался принимать в нашей судьбе посильное участие. Обычно педагогическое рвение настигало его ближе к вечеру, когда все дети, набегавшись по коридору или по улице, начинали успокаиваться и ложиться спать. У папы была подработка – он переписывал партитуры для оркестра. Сканеров и принтеров раньше не было, и ноты переписывались вручную. Папа брал работу домой и вечерами сидел и переписывал перьевой ручкой ноты с одного нотного листа на другой. Однажды он взял чистые нотные листы и склеил из них тетрадку, приделал к ней обложечку красивую и объявил мне, что отныне мы с ним приступаем к изучению нотной грамоты. Мне тогда было только четыре года, и, честно говоря, я не особо мечтала об уроках какой-либо грамоты, но, как говорится в таких случаях, «выбор есть, и он один». Папа сказал – значит, так оно и будет. К тому времени, как папа возвращался с работы домой и приступал к урокам, я уже обычно очень хотела спать и мало что соображала. Он показывал мне какие-то крючки и спрашивал: «Ирочка, это какая нотка? А это какой ключ, басовый или скрипичный?» И Ирочка, борясь со сном, пыталась отгадать, чтобы не огорчать папу. Мама пыталась за меня заступиться, говорила: «Господи, ну ей же только четыре года, она спать хочет, оставь ее в покое». Со временем я, конечно, выучила весь нотный стан, все основные ключи, все диезы и бемоли. И даже научилась их рисовать в этой нотной тетрадке. Папины усилия не пропали втуне.

Игре на пианино он тоже пытался меня учить. Но мне эта наука никак не давалась, потому что у меня была очень маленькая узкая ладошка. Папа просил меня взять октаву. Большим пальцем нажать на одно «до», а мизинцем – на следующее. Я старалась как могла, но сделать это, не отрывая пальцев от клавиш, не получалось никак. «Еще тяни, еще», – требовал папа. И, однажды, отчаявшись добиться от меня желаемого, уверенно произнес: «Ничего, вот сделаем тебе операцию, между пальчиками надрежем – и рука станет шире, тогда сможешь дотянуться». Я не знаю, может, он пошутил тогда. Скорее всего, так и было. Но мой детский ум воспринял эту фразу всерьёз. Я решила, что сейчас меня отведут к врачу, врач возьмет скальпель и разрежет мне руку. И всю эту экзекуцию надо мной проведут исключительно для того, чтобы я смогла играть на пианино. Разумеется, после этой папиной шутки я старалась обходить инструмент по максимально широкой дуге.

Наша дошкольная жизнь мало отличалась от жизни наших сверстников и соотечественников. Родители были вечно заняты на своих работах, мы весь год пропадали в детском садике, а на лето нас отправляли к бабушке. Оле было полгода, когда родители впервые привезли ее в бабушкин дом и попросили за ней присмотреть. Чтобы растить нас с сестренкой, ей пришлось уйти с работы (бабушка была акушеркой). Мы очень любили к ней ездить, даже несмотря на то, что в то время детям в деревне прохлаждаться не приходилось. Дети пололи, вскапывали грядки, поливали их, а поскольку водопровода не было, таскали ведра из колодца. Правда, бабушка нас частенько жалела: ведро с водой мы поднимали с трудом, сил копать плотную слежавшуюся землю лопатой у нас тоже не было. В результате почти все огородные работы были на ней. Помочь бабушке с готовкой еды мы тоже не могли, потому что готовила она на специальной деревенской печи, на углях. Еда была самая простая – супы и каши, но для того, чтобы управиться с печью, нужна была определенная сноровка. Сначала надо было наколоть топором мелкие щепки (бабушка с топором виртуозно управлялась), потом разжечь этими щепками угли, кастрюли ставились на чугунную столешницу, которой была накрыта печь, а по центру столешницы были расположены железные круги разного диаметра, вложенные один в другой. И если надо было сделать слабый огонь, бабушка кочергой вытаскивала из этой столешницы чугунный кружок самого маленького диаметра, а если надо было огонь усилить, снимала второй круг, побольше, или третий – самый большой, тогда вода в кастрюле бурлила ключом. Вся эта наука была недоступна для маленьких девочек. Думаю, что и не всякий взрослый бы с ней управился. Когда печь разводить было не с руки, бабушка готовила на керосинке, с которой я уже худо-бедно научилась управляться. Однажды мы задумали устроить бабушке сюрприз – накормить ее. Вот, думаем, придет она как-нибудь домой голодная, а у нас уже каша готова. Или там макароны (уж не помню, какое меню у нас планировалось). В общем, однажды отправилась бабушка с утра пораньше на рынок, мы закрыли за ней дверь, раскочегарили керосинку, поставили на нее кастрюлю с водой, и в этот момент бабушка вернулась. Она увидела в окно, что в доме горит огонь, и жутко испугалась. Стала стучать, чтобы мы открыли ей дверь, и что-то кричать. Мы, увидев ее страшные глаза, поняли, что сейчас нас будут наказывать. Сестра тут же убежала в комнату, а я пыталась выключить керосинку, но от ужаса забыла, как это делается. В отчаянии я схватила веник и начала им махать над керосинкой в надежде погасить пламя. Он, естественно, загорелся. И чем больше я им махала, тем ярче он разгорался. Бабушка в полнейшем отчаянии высадила дверь плечом, выбила веник у меня из рук, схватила мокрую тряпку и накрыла ею горящий веник. А потом села на пол и заплакала. А мы смотрели на нее и не понимали, чего она плачет-то? Мы ж хотели сюрприз ей сделать, обрадовать. Что пошло не так? Почему у нас не получилось?