Жирафа - [5]

Но сейчас в неё как будто вселился юркий и пронырливый бес: это он нашёптывал её обидные слова, которые она потом произносила вслух, это он научил её так высокомерно поднимать левую бровь. Она старалась не смотреть в глаза ни папе, ни непрошенной гостье, а если и бросала короткие взгляды, то такие испепеляющие, что им позавидовала бы сама медуза Горгона..

- Вичка, ну, не надо. Не будь жадиной. Торта на всех хватит.

Он думал, что шутливым тоном сможет утихомирить её гнев, но не тут-то было. От того, что он назвал её детское, домашнее имя, ей стало ещё гаже.

- Я потом поем, - сказала она. - Если она, - быстрый взгляд на Жирафу, - мне что-нибудь оставит.

И с этими словами Вика убежала в ванную. Включила воду, села на край ванной и зарыдала от злости, обиды и одиночества.

- Вика, выходи! - позвал её папа. - Вика, давай поговорим!

Но она молчала из принципа. Она не скажет ему ни слова. Он так и умрёт, не услышав звука её голоса. Потому что у неё нет другого способа показать, как он ей противен.

- Вика!!! - требовательные удары в дверь.

- Не надо, - Олеся положила свою руку на его сжатый кулак. - Иди сюда.

И она увлекла его на кухню.

- Витя, пожалуйста, оставь всё, как есть, - быстро заговорила она, гладя его по плечам, по вздрагивающим рукам. - Ты хочешь от неё слишком многого. Она ведь только девочка, маленькая девочка.

Но он и слушать ничего не хотел.

- Ничего себе маленькая девочка! - крикнул он. - Да она настоящая мегера!

Олеся прижала палец к его губам, умоляя молчать.

- Я сейчас уйду, - он протестующе замотал головой, но она не отнимала пальца от его губ. - А ты мне попозже позвони, расскажи, чем всё закончилось.

- Ты никуда не пойдёшь, - твёрдо сказал он. - Нельзя, чтобы наша жизнь зависела от её прихотей.

- Это не прихоть, - Олеся не любила с ним спорить, но почему-то без споров не выходило. - Она действительно переживает. Дай ей позлиться. Дай ей поплакать. Когда-нибудь она устанет, и всё будет хорошо.

Когда она, одетая, стояла на пороге, подставляя ему губы для поцелуя, он задал самый глупый вопрос из всех возможных:

- А как же торт?

Мужчина должен быть суровым и немногословным

Она совсем не помнила свою маму.

Когда мамы не стало, Вике было три года, и она была слишком мала, чтобы сохранить чёткие и осмысленные воспоминания о ней. Иногда в мозгу у Вики как будто зажигался волшебный фонарь, и в свете этого фонаря она видела свою маму - склонённую над детской кроваткой. Её руки заправляли за уши белоснежные волосы, и она, смеясь, говорила: "А чьи это ножки? А чьи это ручки?" У мамы были изумрудные глаза и густые, сросшиеся на переносице, брови. Говорят, что такие брови - верный признак счастья. Врут, как всегда.

И ещё мама была актрисой, и говорят - талантливой. И всегда, ещё студенткой, играла только главных героинь. Больно уж у неё внешность была подходящая. Только глянешь на неё - сразу ясно - главная. И даже один московский театр, только Вика забыла какой, принял её в свою труппу, да только вот не дождалась мама признания и славы. И осталась несыгранной Офелия, сошедшая в омут безумия, и Дездемона, ставшая жертвой оговора, и многие, многие другие прошли мимо мамы тихой вереницей - неузнанные, не воплощённые.

Но теперь Вика не знала, она правда помнит маму, или она помнит папины рассказы о ней, старые фотографии и единственную видеосъёмку. Иногда Вика забиралась с ногами в большое кресло и включала эту до мельчайших деталей засмотренную кассету - чёрно-белый, немой фильм, пятнадцать минут жизни её несчастной матери.

Камера дёргалась и скакала, а мама закрывала лицо руками, уклоняясь от объектива. Она сидела на разложенном одеяле под старым дубом, и даже широкое платье без талии не могло скрыть, что она беременна. Когда она, наконец, отрывала руки от лица, она хмурилась и поджимала губы, всем своим видом показывая, что не желает, чтобы её снимали. Она не хотела быть запечатлённой для истории с огромным животом, ей нужно было только одно - чтобы её оставили в покое и не мешали ждать ребёнка, не мешали ждать её, Вику.

Она что-то говорила папе, потому что именно он был незадачливым оператором, и поправляла растрёпанные ветром волосы. И папа приближался, снимая лицо крупным планом. Мама показывала язык и смеялась, морща нос, совсем как Вика. Потом она отвлеклась от объектива и принялась выкладывать из сумки еду, приготовленную для пикника: бутерброды, курицу, завёрнутую в фольгу, бутылку лимонада, папину серебряную фляжку. А потом она чокалась с камерой пластмассовым стаканчиком и произносила тост, а потом посылала воздушный поцелуй, а потом говорила, и смеялась, и жила...

Несмотря на то, что съёмка была немой, Вика без труда могла представить себе тот разговор, который происходил шестнадцать лет назад. Воображение уносило её в тот далёкий, солнечный, безмятежный день, в котором её ещё не было на свете, а мама была жива.

- Прошу тебя, ну, сколько можно повторять! - она оторвала руки от лица. - Я уродина. Слоноподобная уродина. Прекрати снимать!

Он посмотрел на неё с нежностью, но снимать не перестал.

- Ты самая красивая, и сама знаешь об этом.