Жилюки - [37]

— Пятнадцать злотых и харчи.

— Это мне пятнадцать, — продолжал конюх, — а жене восемьдесят грошиков, дочке и того меньше — шестьдесят. Почему так? Почему они должны, наработавшись днем в поле, вечером доить коров? Почему за это не платят?

— Разберемся, — пообещал граф. — Идите на работу.

— Не пойдем, пока не скажете. Чего тут разбираться? Женщинам за дойку платить — и все.

— Ну да! — загудели другие.

— Айда на работу! — крикнул Карбовский.

— А ты не погоняй! Раскричался…

Конюхи смешались с глушанами, зашумели:

— Не поддавайтесь!

— Стойте на своем!

— Пускай сами косят!

— И доят, — добавил кто-то.

Засмеялись. А дед Миллион, который вертелся тут же, не удержался, громко захохотал. Еще бы: пускай сами доят! Это пан управляющий, а может, и граф! Чудеса!

Чарнецкий вспыхнул. Глаза у него налились кровью, выпучились, и задрожали скулы. Чтобы не выйти из себя — этого при крестьянах он еще никогда себе не позволял — и не бросить таким образом опасной искры, нервно повернулся и мгновенно исчез.

— Разойдись! — закричал солтыс.

— На работу! — метался среди конюхов управляющий.

Крестьяне направились к воротам.

— Держитесь! — крикнули они конюхам.

— Пусть попробует кого-нибудь найти…

— Прочь, прочь! — выходил из себя управляющий.

Глушане вышли за ворота, закурили и долго еще не расходились. Спорили, советовались.

Прошла еще одна полная тревоги ночь. Как только солнце загорелось над миром, брызнуло ослепительными лучами в окна, по Глуше в разные концы помчались всадники.

— На жатву!

— В поле, в поле айда!

— Всем в поле!

Крестьяне остолбенели.

— Это еще что за оказия? Не панщина ли вернулась?

Кто бежал из дома, кто терся, мялся («Да вот косовище поломалось… разве так сразу наладишь?»), а кто просто отказывался, да и все.

— Не пойду! — уже в который раз твердил Судник. — Граф говорил, может, увеличат плату, да так ничего-и не слышно. Не пойду…

Управляющий гарцевал на коне по двору, дразнил собаку, а Адам твердил свое:

— Грыжа у меня, вот что!

— А как бунтовать, так не боишься грыжи? Кто это людям наговаривает? Собирайся! Да и своим скажи, чтобы сейчас же шли.

— Сам говори.

Управляющий соскочил с коня, побежал в хату. И пока Адам доплелся до своей старенькой хижины, тот уже волок из кладовки мешок зерна. Жито рассыпалось, управляющий топтал его сапогами.

— Ты что же это? Куда тянешь? — спрашивал Судник в сенных дверях.

Управляющий толкнул его коленом в живот — Адам взвился, упал, — а сам перевалил мешок через высокий порог и пригоршнями разбрасывал зерно по двору, в спорыш.

— Аспид ты распроклятый! — выскочила с ухватом жена Судника и огрела управляющего по плечам.

Тот выпрямился, дал арапником сдачи, затолкал женщину назад в сени и закрыл двери, схватил мешок за углы, мотнул туда-сюда. Душистое, отвеянное, — на семена, видно, — зерно рассыпалось по траве, на навоз, под хлев…

— Люди добрые! — выбежала снова жена Судника, уже с детьми. — Спасите!

А управляющий тем временем вскочил на коня, помчался дальше.

…Катря Гривнячиха выносила телушке пойло, когда ко двору подлетел Карбовский.

— Ты почему не в поле? — гаркнул он на всю улицу.

— А разве кто пошел? — остолбенела от его крика Катря.

— А тебе, стерва, кого еще надо? За телушкой так вскачь бежала, а теперь спрашиваешь?

— Да ни за чем я не бегала, грех такое говорить! Вы же знаете…

— Так она сама к тебе прибежала?

Он спешился.

— Почему не приходила? — дышал ей чуть не в самое лицо водочным перегаром.

Катря поставила ведерко, опустила глаза. Руки дрожали, как тогда, в поле, в зеленом жите.

— Или, думаешь, я забыл? Дал телушку и забыл… Так?!

— Если дали, то и заберите. Нечего меня попрекать. Я не просила. — И заплакала, зашмыгала носом.

— А ты думала как? Задаром! Почему молчала?

— Потому что ничего не знаю… Не знаю! — повысила она голос. — Отцепитесь вы от меня!

У старых, покосившихся ворот остановилась пароконная подвода. На ней уже лежал десяток мешков, поверх которых сидел полицейский.

— Есть что-нибудь? — крикнул ездовой.

— Подожди, — ответил управляющий.

— И так едва утекли, — ответил подводчик. — Вон уже бегут.

— Телушку забрать! Эй, ты! — крикнул управляющий полицейскому. — Иди телушку возьми! — И Катре: — Выводи! Нечего тут… Я с тобой еще поговорю! Мать твою… — Ударил ногой ведерко, пойло вылилось, задымилось на солнце. — Быстрее выводи!

Непослушными пальцами Катря отвязала налыгач. Телушка терлась об нее, лизала руки, мычала тихонько, жалобно — просила пить…

— Иди, Белянка, иди, — тащила Катря за повод.

А телушка упиралась, крутила головой.

Выскочили дети:

— Мама, куда вы ее?

— Ну же, Белянка… — плакала Катря.

Подошел полицейский. Ухватил налыгач, дернул. Телушка уперлась ногами — и ни с места. Полицейский заходил сбоку, бил телушку носками в бок, тащил. А по улице уже приближалась шумная толпа…

— Скорей! — кричал ездовой.

Полицейский кое-как дотянул телушку до воза, привязал за полудрабок, и воз рванулся дальше.

— Катря? Чего же ты стоишь? — подбежали женщины. — Телушку забрали, а она молчит!

— Кто дал, тот и взял, — печально сказала Катря и, обняв детей, заплакала.

Село разбушевалось. Носились управляющий и полицейские, выгоняли в поле, забирали только что намолоченное зерно, чтобы вернуть графские убытки.