Жили мы на войне - [42]

— Люди! Надо же что-то делать. Нельзя же так просто стоять.

Но мы стояли и смотрели на его белое лицо, на выбившийся из-под пилотки чубчик, на посиневшие губы и на страшный темный комочек крови, прилипший к самому виску.

Я смотрел и на его руки. Сильные, мужские руки. Еще час тому назад они не знали покоя. В бою они сжимали оружие, в минуты затишья он любил размахивать ими, особенно когда читал стихи. Сейчас они лежали на плащ-палатке без движения. Какой-то старый солдат сложил их на груди, и тогда я не выдержал. Мы не умели плакать. Я просто отошел в сторону и присел. И вспомнил, как комбат, встретив меня однажды, спросил:

— Стрельцов в твоей роте?

— У меня.

Комбат помолчал. Я уже испугался за Сашку, подумав, что он что-то натворил. Комбаты просто так о солдате не справляются.

— А что? — спросил я.

Комбат озадачил меня новым вопросом.

— Ты в стихах разбираешься?

— Люблю. Когда хорошие.

Он усмехнулся.

— Когда хорошие — это, брат, я тоже люблю. А вот как разобраться, когда они хорошие, когда плохие или только такими кажутся. Вот в чем вопрос.

Он достал из планшета листок бумаги, протянул мне:

— Вот эти — хорошие?

Я прочитал:

Озеро многооконное.

Девушка. Книга. Берет.

— Ну как?

— Пейзаж, — категорически сказал я и не очень уверенно добавил: — Лирический.

— Пожалуй. Лирический пейзаж, — оживился комбат. — Значит, у озера… постой, постой… а что это такое — «многооконное»? Почему «многооконное»? Сказал бы «голубое», «синее» или еще как попроще…

Я уже вошел в роль толкователя:

— Поэты просто не могут. Поэты говорят заковыристо.

— Что же они друг перед другом, что ли? — покрутил головой комбат. — Почему тогда у Александра Сергеевича просто:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя…

Все ясно и понятно. А тут — «озеро многооконное»…

Я никак не мог понять, почему комбат затеял этот разговор и куда он клонит.

— Каждый поэт имеет свой индивидуальный творческий почерк, — выпалил я. — А в чем дело?

— А в том, что эти стихи, насчет озера, написал твой солдат по фамилии Стрельцов. Чуешь? Вот нам и надо определить: поэт он или не поэт.

— Зачем? — спросил я.

— Ты что? — вскинул голову комбат. — Каждого солдата командир должен беречь. Каждого — понял? За каждого человека командир в ответе перед его матерью, сестрами, братьями, невестой. А представляешь, какая ответственность лежит за поэта? Пройдет время, найдут его стихи, а стихи окажутся гениальными, чуешь? Где поэт? — спросят потомки. Убит поэт. И вот тогда подумают потомки — что же за командиры были у него, что не могли уберечь гения? И тогда выплывут наши имена. И будем мы с тобой, лейтенант, вроде Дантеса. Чуешь?

Я передернул плечами. Мне не хотелось стать Дантесом.

— Да и имя у него подозрительное — Александр. Чуешь?

Я не чуял. Комбат пояснил:

— Пушкин был Александром, Грибоедов — Александром.

— Блок — тоже, — уныло поддержал я.

— Ну вот видишь, так что ты прими меры, побереги его.

Стал я после этого разговора Сашку Стрельцова приберегать. Как рискованное задание, я его в сторону. Вначале он ничего не замечал, потом удивился, потом возмущаться начал, а под конец форменный скандал устроил.

— Ты что, лейтенант, не доверяешь мне? Думаешь, я ничего не вижу? Так вот, знай: происхождение у меня самое что ни на есть пролетарское, положение — рабочий, комсомолец, репрессированных среди родственников нет, за границей не был, в других партиях не состоял. В чем дело?

Ну что я мог ответить Сашке? Молчал, успокаивал, а свое гнул. Наконец не выдержал, прямо спросил:

— Стихи пишешь?

— Пишу, — не моргнув глазом, ответил он.

— Читай! — приказал я.

Долго читал он, сейчас, к сожалению, уж не помню его стихов. Но были там такие, особенно понравившиеся мне строки, услышав которые, я еще пуще испугался, не гений ли лежит у меня вторым номером за четвертым пулеметом. Вот они:

Да, мы вернемся в бой,

Назад путей не зная.

Как старые друзья,

Обнимемся с грозой.

Да здравствует же

Юность боевая,

Наполненная дымом и борьбой!

— Ну как? — спросил Сашка. — Контрреволюции не нашел? Может, где против Советской власти что обнаружил?

— Приказ я выполняю, — сказал я Сашке. — Приказано мне тебя беречь. Понял, дурень? Может, ты гений будущий, черт тебя знает. И опять же, имя такое — Александр. Пушкин — Александр, Грибоедов и Блок тоже Александрами были, и ты…

— Перестраховщики вы с комбатом, вот вы кто, — взъярился Сашка. — Жаловаться я буду!

— Ну-ну, ты потише, так и наряд вне очереди можно схлопотать, — предупредил я.

— А я на все согласный. Ничего вы со своим комбатом со мной не сможете сделать. Дадите наряд или на губу посадите? У нас тут на фронте у всех наряд вне очереди, а губы нет. В штрафной пошлете — так я только горячего дела и жду. И потом, гонителями поэта будете. Стихи на вас напишу.

Подумал я, подумал, и выходило так, что, в самом деле, ничего я с Сашкой не могу сделать. Махнул рукой — куда судьба вывезет. Сашка часто читал свои стихи. Прочтет, а потом пристает: «Ну как, какие замечания?» Хвалили мы его, хотя не все нравилось. Но и критиковали. Прочел он как-то такие строки:

Тишина, как туча, нависла

Над могучею вольной рекой.

Только там, где широкая Висла,