Жили мы на войне - [34]

Надо вам, ребята, сказать, что была в то время моя Андреевна в больших формах и немало пудов весила. Вот вы смеетесь, а мне не до смеха было. Начал я соображать. Это дело, думаю, без последствий оставить нельзя. Жалобным таким голоском говорю: «Все, Андреевна, чую — конец мой приближается». Старуха моя понятливая, сразу полезла за трешкой. «На, — говорит, — только поправляйся».

Не утерпела Андреевна, проболталась об этом случае, и прослыл я по всей деревне отчаянным безбожником. Батюшка, поп наш, как-то встретил. «Я, — говорит, — на тебя в суд подам за гонение на веру». А я ему отвечаю: «Если ты на меня в суд, так и я на эту самую веру подам за рукоприкладство. У меня, — говорю, вещественные доказательства завсегда при себе». И показываю на лоб. На том и поладили.

Однажды отлучился я из деревни на неделю — в райцентр на учебу вызывали: советовали, как лучше за лошадями ходить, по-научному, значит. Учитель молоденький был, все смущался, в книжки заглядывал. Мужики посмеивались втихомолку, однако уважительно к парнишке отнеслись, все ему объяснили и рассказали. Он расчувствовался даже. «Спасибо, — говорит, — за практические советы. Многому я у вас научился». Однако не поняли мы, зачем столько мужиков от дела оторвали, вызвали бы, к примеру, меня одного, я бы ему все честь по чести и рассказал. Возвратился я, в баню сходил и только поужинать собрался, мужики в дом завалились. Делегацией целой.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Ты, — говорят, — Тимоху знаешь?

— Что за вопрос несерьезный? Кто его не знает?

— Ну так вот, умер наш Тимоха, нет его больше.

— То-то я сразу приметил — вроде бы в деревне потише стало.

Ну повздыхали, слова подходящие к моменту высказали.

— А я-то, — говорю, — мужики, при чем?

Они объясняют:

— Ты человек отчаянный. Ни в бога, ни в черта не веришь. Побудь с ним ночку в церкви, почитай над ним священные писания.

Я выкручиваться:

— Церковь-то месяц назад как сами же решили закрыть, мерзость запустения там. В такой обстановке покойнику лежать не положено. Грех.

А они свое:

— Церковь мы прибрали и гроб установили как надо. Соглашайся, Егор, выручай. Больше некому. А если тебя его морда небритая смущает, так мы крышку-то гроба прикроем и другие удобства создадим.

Подумал-подумал я и спрашиваю:

— Какое мне уважение от общества за мой героический поступок будет?

— Бутылку, — говорят, — поставим.

— С этого бы и начинали, — отвечаю. — Когда на пост заступать?

— Сегодня в ночь.

Собрался я, пошел в церковь. Надо же общество уважить. Пришел. Гляжу — ничего, церковь прибрана, посередке, как положено, гроб установлен. Мужики постояли-постояли и один за другим исчезли. Остался я с покойником один на один. «Ничего, — думаю, — ночь незаметно пройдет». Раскрыл я священное писание, стал разбираться — ни хрена не могу понять, о чем речь. «Ладно, — думаю, — и без писаний обойдемся. Тимохе все равно, и мне оно ни к чему».

Стал пристраиваться я на ночлег и вдруг вижу: крышка гроба стала медленно так приоткрываться. Приподнимется, опустится, опять приподнимется. Что за чертовщина? Мерещится? Да нет. Совсем поднялась крышка, и Тимоха не лежит уже в гробу, а сидит и на меня жутко глядит.

— Что, Егор, не читаешь священных писаний? — спрашивает покойник. — Нехорошо это. Писаний не читаешь, а бутылку водки с мужиков получить хочешь? Грех.

У меня зубы застучали. Не помню уж, как я к гробу подскочил, Тимоху плашмя уложил, крышку на место пристроил и гвоздями прихватил.

Мать честная, что тут поднялось! Тимоха в гробу вопит, а тут еще в двери забарабанили, ломится кто-то. Я от страха не своим голосом кричу:

— Чего, черти полосатые, надо? А ну входи, кто посмелей, враз рядом с Тимохой уложу.

Долго мы так кричали, светать уж начало. Стал я чертей уговаривать, объяснять, что петухи пропели и всем им сгинуть полагается. А черти-то еще сильнее вой подняли. «Несознательные какие-то», — подумал я и стал прислушиваться. И тут меня сомнения взяли. Подошел поближе к двери — стал голоса различать. Явно же голос Мелентихи, Тимохиной бабы. Подошел к гробу, отхватил гвоздодером крышку, спрашиваю:

— Ты покойник, Тимоха, или нет?

А он по-людски совсем говорить разучился. Матюкается только. «Ну, — думаю, — будь, что будет, отопру дверь». Скинул запор и, как медведь-подранок, налетела на меня Мелентиха, подмяла под себя и дубасит.

— Пьянчуги проклятые, загубили Тимоху. Убью вконец и церковь вашу разнесу.

— Здравствуйте, — отвечаю ей исподнизу. — Во-первых, церковь не моя и охраняется законом. По всей строгости отвечать будешь. А во-вторых, вон твой Тимоха невредимый сидит.

Она меня бросила и Тимоху дубасить принялась. Только потом я узнал, что мужики проверить вздумали, такой ли уж я отчаянный…

— Да, житуха была, — вздохнул Егор Возщиков, поднялся и, махнув рукой, пошел по своим делам.

…Разные воспоминания были у солдат о мирном времени.

ПЕРЕПРАВА

— Думаете, я глухой и слепой? Думаете, ничего старшина не слышит и не видит? — вдруг спросил Матухин, сворачивая очередную цигарку. — Нет, братцы, я все вижу и все слышу. И ни одна самая малая малость не ускользнет от моего взгляда — такой я человек. Вот вы рты открыли и ждете, когда я начну свою байку. Вам бы ведь что? Вам бы только поесть как следует, поспать всласть и байку послушать. А мне, между прочим, известно, что солдат Сидоров не далее чем вчера в одном польском доме… Солдат Сидоров, встать надо, между прочим, когда о тебе речь идет. Вот так… Я и говорю, не далее чем вчера солдат Сидоров, который стоит сейчас перед нами и переминается с ноги на ногу, в одном польском доме стащил чуричок белых ниток. Так или не так, солдат Сидоров?