Жилец - [14]

К счастью, Трелковский никого не повстречал на лестнице, когда выходил. Ничего не говоря вслух, он, однако, поклялся про себя, что больше не ступит ногой в дом Скоупа.

- Если бы ты видел лицо Трелковского, когда я вышвырнул того типа, сказал Скоуп Саймону. - Казалось, он не знал, под какой стол залезть!

Оба дружно захохотали. В тот момент Трелковский ненавидел их обоих.

- А может, он и прав в этом, - сказал Саймон. - Взгляни-ка вот на это. - Он извлек из кармана газету и развернул ее. - Как тебе такой заголовочек? "ПЬЯНИЦА В ТРИ УТРА РАСПЕВАЛ АРИЮ ИЗ "ТОСКИ" И БЫЛ ЗАСТРЕЛЕН СОСЕДОМ ИЗ ПИСТОЛЕТА". Интересно, ты не находишь?

Трелковский и Скоуп принялись вырывать у него газету, но Саймон взмахом руки остановил их.

- Не будьте такими нетерпеливыми, - сказал он. - Я сам вам прочитаю. "Для жильцов дома номер 8 по авеню Гамбретта в Лионе прошлая ночь оказалась наполненной активной деятельностью, а для одного из них стала и вовсе роковой. Месье Луи Д., сорока семи лет, холостяк, занимавшийся торговлей мануфактурой, отмечал с друзьями выгодную сделку и основательно напился. Вернувшись к себе домой в три часа утра, он вздумал порадовать жильцов некоторыми оперными ариями, поскольку всегда гордился своим голосом. После нескольких фрагментов из "Фауста" он перешел к "Тоске", когда один из соседей, месье Жюльен П., пятидесяти лет, женатый, виноторговец, попытался было призвать его к порядку. Месье Д. отказался внять призывам и в подтверждение своих намерений продолжить концерт вышел на лестничную площадку, где продолжил пение. Тогда месье П. вернулся к себе в квартиру, взял автоматический пистолет и разрядил обойму в незадачливого пьяницу. Месье Д. немедленно отвезли в близлежащую больницу, где он вскоре по прибытии скончался. Убийца арестован".

Пока Саймон читал, а Скоуп заливисто хохотал, Трелковский чувствовал, как у него в горле образуется громадных размеров ком. Он судорожно сжал зубы, чтобы не разрыдаться на месте. Подобное нередко случалось с ним и раньше, в том числе по самым нелепым причинам, причем его самого подобные сцены смущали гораздо больше, чем окружающих.

В таких случаях его охватывало непреодолимое желание удариться в слезы, отчего он был вынужден многократно высморкаться, хотя и не чувствовал ни малейших признаков простуды.

Он купил номер этой газеты, намереваясь прочитать статью еще раз, уже у себя дома.

Все это время ему было просто невозможно видеть Скоупа или Саймона, слышать поток их анекдотов про поведение соседей. Рассказывая ему все эти истории, оба неизменно требовали от него новых деталей относительно того, как развивается ситуация у него дома. Они сгорали от желания быть снова приглашенными к нему в гости в надежде устроить там грандиозный скандал, который положил бы всему этому делу жестокий конец. Когда Трелковский категорически отказал им в приглашении, они пригрозили прийти просто так, вне зависимости от того, ждет он их или нет.

- Увидишь, - сказал Саймон, - мы придем в четыре часа утра, станем барабанить в твою дверь и выкрикивать твое имя.

- Или, - добавил Саймон, - станем стучать в дверь этажом ниже и при этом спрашивать тебя.

- Или, вообще, пригласим к тебе в дом на вечеринку человек сто, а им скажем, что это будет для тебя приятным сюрпризом.

Трелковский посмеивался в ответ на подобные шутливые угрозы, но смех его стал еще более жалким. Разумеется, Скоуп и Саймон говорили все это исключительно ради забавы, однако полной уверенности в этом у него не было.

Кроме того, у него возникло ощущение, что при одном лишь виде его в них взыгрывает все самое худшее, и, почуяв жертву, они вполне могут стать самыми настоящими убийцами.

"Чем чаще они будут меня видеть, - подумал он, - тем больше будут возбуждаться".

Он совершенно ясно понимал всю абсурдность такого поведения, однако был не в силах что-то изменить. Абсурдность была неотъемлемой частью его самого; возможно, она была краеугольным камнем всей его личности.

В тот вечер, сидя дома, он снова перечитал газетную статью.

"Даже если бы я напился, - подумал он, - то и тогда все равно не смог бы настолько распуститься, чтобы в три часа утра распевать оперные арии".

Он подумал о том, что будет, если, несмотря на все свои самые добрые намерения, он все же запоет ночью на весь дом. Однако мысль эта показалась ему настолько нелепой, что он, лежа в кровати, разразился хохотом, изо всех сил пытаясь заглушить столь громкий звук кучей одеял.

С того самого дня он стал сторониться своих друзей. Ему не хотелось подталкивать их к какому-то необдуманному шагу, спровоцированному одним лишь его присутствием.

Как знать, возможно, если он перестанет попадаться им на глаза, они успокоятся. Из дома он теперь почти не выходил.

Ему стало доставлять удовольствие по вечерам сидеть дома, не шумя и вообще не издавая практически никаких звуков.

Он полагал, что это станет лучшим доказательством для соседей того, что новый жилец преисполнен по отношению к ним самых добрых намерений.

"А если потом что-то и случится, - думал он, - если здесь почему-то возникнет какой-то шум, то они обязательно припомнят эти вечера и ночи абсолютной тишины и простят меня".