Жилец с чердака - [3]

Тогда горе и отчаяние сменились в сердце женщины яростью; слезы высохли, и жалкая прачка превратилась в волчицу, которая, почуяв опасность, решилась защищать своих детенышей.

— Послушай-ка, старик, — прошипела она сквозь зубы, положив на плечо мужа тяжелую, огрубевшую от работы и мокрую руку. — Слушай меня да пошевеливайся! Видишь, дома нет ничего.

Старик молчал. Жена тряхнула его.

— Теперь, старик, ты что-нибудь надумай, как-никак ты мужик, а у меня уже все из рук валится. Иди ищи у людей работу или милостыню проси, только бы дома был хлеб, а то мне тут с ребятами уже невмоготу…

Старик продолжал молчать и блуждающим взглядом смотрел вдаль. Жена еще ниже склонилась к нему и глухо промолвила:

— Иди же, иди… говорю тебе, иди!.. Сделаешь ты что иль не сделаешь — только бы с глаз моих долой; не то — либо тебе, либо мне не жить.

Несчастный очнулся; понимал ли он что-нибудь, трудно сказать, но я уверен, что чувствовал он все. Он ощущал сырость в квартире, ощущал голод, боль в искалеченной ноге и то, как кружится его бедная, разбитая голова, а главное, чувствовал, что ему нет уже места в родной берлоге.

Когда он встал с ведра, жена нахлобучила ему на голову шапку и слегка подтолкнула к двери. Он даже не оглянулся, но, спускаясь вниз, услыхал голос сына:

— Ну, не реви, Манька. Отец пошел в город и принесет нам хлеба, а может, как бывало, и мясца копченого.

Выйдя из дому, бедняга с удивлением остановился у ворот. Удивила его ясная погода и солнечное тепло; удивили веселые лица прохожих и то, что они не жаловались и не просили хлеба; удивил простор улицы, где он мог дышать, не ощущая запаха мыльной воды, и двигаться, не чувствуя на себе взглядов голодных детей и впавшей в отчаяние жены. Помутившийся разум его немного прояснился, и Якуб вспомнил, что должен куда-то идти, искать хлеба.

Идти, но куда?.. Улица тянулась в обе стороны. Налево была неровная мостовая, направо тротуар. У Якуба болела искалеченная нога, и он пошел направо. Мог ли он предвидеть, что это слабое движение инстинкта, тяготеющего к гладкой дороге, окажется для него тем страшным ударом судьбы, которому еще сегодня предназначено размозжить ему череп?

Дойдя до угла, он столкнулся с дворником в синей блузе, который с редкостным усердием подметал лестницу убогого кабака.

— Эге-ге!.. — закричал дворник. — Хорошая, значит, будет погода, если уж пан Якуб вышел! Как поживаете?..

— Спасибо, пан Валентий, — пробормотал Якуб, должно быть впервые за много дней вымолвив слово.

— Что это вы целую неделю не показывались? Люди говорят, у вас беда дома?

— И верно беда, — ответил Якуб, — работы у меня нет.

— Работы?.. А у кого она есть? То же самое и деньги. Они только и водятся у важных господ да у жидов… Ну, идем в чайную.

С этими словами он повел Якуба в кабак, где, кроме владельца, — еврея с хитрым лицом, — сидел, вернее дремал, прислонившись к большой бочке, какой-то мужчина в помятой шляпе и линялом сюртуке, совсем светлом у воротника, но постепенно темневшем до горчичного цвета к спине и густо табачного к карманам.

— Ай-яй… наш пан Якуб! — воскликнул хозяин. — Такой гость! Надо бы углем на печке записать… Что это с вами стряслось?

— Ну, Янкель, поставьте-ка водочки, живо! — скомандовал Валентий.

— А вы еще работаете каменщиком, пан Якуб?

— Ну как же, работает он!.. Свалился с лесов оземь башкой и теперь вышел на пенсию… Ну, живо, водки! — крикнул Валентий.

— А деньги? — спросил еврей и, расставив ноги, стал покачиваться, заложив руки назад.

— Какие там деньги! А без денег нельзя?.. Я угощаю! — рявкнул Валентий.

— Вы угощаете?.. Ну, так сколько муки — столько и хлеба… Ничего… — заключил Янкель.

— А-а-а! Наше вам… Пан Валентий!.. — неожиданно очнулся линялый мужчина у бочки. — А-а-а, мое почтение! Разрешите узнать, что это за оборванец пришел с вами?

— Это мой приятель! — ответил дворник. — Пан Якуб работал каменщиком, да вот разбился, ищет теперь работу.

— Ха-ха! Работу в кабаке?.. Работа — ерунда! Во всей Европе теперь не найдешь работы, одну только водку и найдешь… если есть у тебя деньги. Янкель, мышонок мой, дай-ка мне рюмочку…

— Опять в долг? — плаксиво спросил еврей. — Вы столько уже задолжали мне с утра и еще хотите?

— Что я тебе с утра задолжал, собачья ты требуха? Это я?.. тебе?.. задолжал?..

— А может, нет?.. С самого утра вы съели баранку, потом выпили водки, потом опять выпили, и опять поели, и опять два раза выпили, и опять хотите пить?..

— Пан Игнаций, — начал Валентий, — не сочините ли вы для пана Якуба прошение к каким-нибудь важным господам, чтобы хоть немного помогли человеку?

— Прошение?.. Этому оборванцу? — удивился пан Игнаций, хотя к погрешностям собственного костюма был, видимо, весьма снисходителен. — На черта оно сдалось?.. Чего стоят все эти прошения, вы меня спросите… Я сам ходил с письмом, в котором было написано… Водки, старый пес!..

— Водки нет! — решительно заявил еврей.

— В этом письме, — продолжал пан Игнаций, — было черным по белому написано, что я, Игнац, глухонемой от рождения и к тому же разорившийся мастер… п-п-покорнейше прошу покровительства… я-ясновельможных и вельможных господ… И что же вы думаете? Может, думаете, они кому-нибудь помогают? Тысяча чертей! Они только и умеют обругать пьяницей. Меня… меня самою обозвали пьяницей… Водки, коровий хвост!.. Не то убью тебя… сожгу… по судам затаскаю… Ну!..