Жестокие игры - [5]

Финн ничего мне не отвечает, он просто быстро садится в машину и захлопывает дверцу, не глядя на меня. День уже не задался. А еще ведь предстоит возвращение домой Гэйба…

Глава вторая

Шон

Бич Грэттон, сын мясника, только что зарезал корову и собирает для меня кровь в ведро, когда я слышу эту новость. Мы стоим во дворе за лавкой мясника, и наши негромкие слова и стук башмаков по булыжнику отражаются от окружающих нас камней. День прекрасный, солнечный, но уже слишком прохладно, и я беспокойно переминаюсь с ноги на ногу. Камни во дворике неровные, их выталкивают наверх корни деревьев, которые давно уже срублены, и они сплошь перепачканы коричневым и черным, на них осели бесчисленные брызги крови.

— Бич, ты уже слышал? Лошади вышли! — сообщает сыну Томас Грэттон, появляясь из открытой двери своей лавки. Он направляется во внутренний двор, но замирает на половине шага, увидев меня. — А, Шон Кендрик… Я и не знал, что ты здесь.

Я молчу, а Бич хмыкает.

— Пришел, когда услыхал, что я собираюсь резать скотину.

Он показывает на коровью тушу, которая теперь уже висит на деревянном треножнике, лишенная головы и ног. Земля омыта кровью, потому что Бич слишком поздно подставил ведро. Голова коровы лежит в стороне. Губы Томаса Грэттона изгибаются, как будто он хочет что-то сказать Бичу по поводу этой картины, но он молчит. Тисби — остров, на котором полным-полно сыновей, разочаровывающих своих отцов.

— Так ты уже слыхал об этом, Кендрик? — спрашивает Томас Грэттон. — Ты именно поэтому здесь, а не в седле?

Я здесь потому, что те новые люди, которых Малверн нанял, чтобы кормить лошадей, в лучшем случае боятся, а в худшем — просто ничего не умеют, а сена слишком мало, а мясных обрезков — и того меньше. О крови для кабилл-ушти конюхи и говорить не хотят, как будто надеются, обращаясь с водяными конями как с обычными, на самом деле превратить их в сухопутных жеребцов. Поэтому я и здесь — поскольку должен всем заниматься сам, если хочу, чтобы это было сделано как следует.

Но я просто отвечаю:

— Нет, еще не слышал.

Бич ласково хлопает убитую корову по шее и так и эдак поворачивает ведро. На отца он не смотрит.

— А тебе кто сказал?

Меня совсем не интересует ответ на этот вопрос; совершенно неважно, кто что слышал и кто кому сказал, важно только одно: кабилл-ушти выбираются из моря. Я просто нутром чую, что это действительно так. Вот почему меня снедает беспокойство. Вот почему Корр мечется по конюшне, вот почему я не могу спать.

— Младшие Конноли видели одного, — сообщает Томас Грэттон.

Бич хмыкает и снова хлопает коровью тушу, скорее чтобы выразить свои чувства, чем с какой-то практической целью. История Конноли — одна из самых жалостных историй на Тисби: трое детей рыбака осиротели дважды из-за кабилл-ушти. Но вообще на острове множество одиноких женщин, чьи мужчины исчезли однажды ночью, то ли сожранные дикими водяными конями, то ли поддавшись искушению сбежать на материк. И одиноких мужчин хватает — их жен либо утащили с берега внезапно появившиеся из воды зубы, то ли увезли туристы с толстыми кошельками. Но потерять обоих родителей разом… это уж слишком. Моя личная история — отец давно в земле, мать затерялась где-то на материке — слишком заурядна, чтобы кто-то вспоминал о ней, что для меня только к лучшему. Есть в мире вещи и поинтереснее.

Томас Грэттон молча наблюдает за тем, как Бич отдает мне ведро и тут же начинает грубо разделывать тушу. Вряд ли существуют какие-то особо художественные способы разделки коровьих туш, но все же Бич действует чересчур топорно. Я несколько долгих мгновений наблюдаю за тем, как он криво и косо разрезает шкуру, что-то непрерывно бормоча себе под нос, — и думаю, что он, возможно, пытается напевать. Я просто зачарован крайней неуклюжестью всего процесса и тем детским удовольствием, которое испытывает Бич, чрезвычайно плохо делая свою работу. Мы с Томасом Грэттоном переглядываемся.

— Он учился разделке у своей матери, не у меня, — поясняет Томас Грэттон.

Я не то чтобы улыбаюсь, но Грэттон, похоже, все равно доволен моей реакцией.

— Если тебе не нравится, как я это делаю, — говорит Бич, не отрывая глаз от работы, — то я лучше пойду в пивную, а этот нож отдам тебе.

Томас Грэттон издает громкий звук, который возникает, похоже, где-то между его ноздрями и глоткой; это очень похоже на то, как хмыкает Бич. Томас отворачивается от Бича и смотрит на красную черепичную крышу одного из строений, окружающих внутренний двор.

— Ну ты, конечно, будешь в этом году участвовать в бегах? — говорит он.

Бич помалкивает, потому что его отец обращается не к нему, а ко мне.

Я отвечаю:

— Думаю, да.

Томас Грэттон некоторое время молчит, просто продолжает смотреть на вечерние солнечные пятна, упавшие на черепицу и окрасившие ее в ослепительный оранжево-красный оттенок. Потом наконец продолжает:

— Да, наверное, именно это тебе и предложит Малверн.

Я работаю у Малверна с тех пор, как мне исполнилось десять лет, и кое-кто из местных считает, будто он дал мне работу из жалости, но они ошибаются. И средства к существованию, и имя Малвернов — под крышей их конюшни; они продают на материк спортивных лошадей, и им не нужно ничего такого, что могло бы их скомпрометировать, и уж меньше всего им нужна такая чисто человеческая вещь, как жалость. Я прожил у Малвернов достаточно долго и уже понимаю: Грэттоны не представляют для них интереса, и я знаю при этом, как хочется Томасу Грэттону, чтобы я сказал что-нибудь, позволившее бы ему еще сильнее презирать Бенджамина Малверна. И потому я тяну долгую паузу, чтобы немножко ослабела тяжесть его предположения, а потом говорю, позвякивая ручкой ведра: