Жестокая охота - [162]

“Уж они-то не откажут… — думал с надеждой Михлюшка, покидая отогревший его подъезд. — Ребята хорошие…”

Непогода разыгралась не на шутку. Небо будто прохудилось, и сквозь невидимые во тьме дыры обрушивались на землю тяжелые снежные заряды. Михлюшка, которому ветер дул в спину, семенил бодро, спешил: только теперь он почувствовал, как здорово проголодался.

На взгорке ему вдруг почудилось, что земля вздыбилась, ушла из-под ног. Он упал, затем сгоряча встал на четвереньки и пополз вперед, оставляя глубокую борозду в снегу. И только когда в груди полыхнуло пламя и сердце рванулось наружу так, что, казалось, затрещали ребра, Михлюшка понял — на ноги ему не подняться. Он покорился нестерпимой боли и лег на правый бок, подтянув колени к животу. Совсем рядом светилось крохотное оконце невзрачной хибарки, которая приютила старика с толстяком. Меркнущими глазами Михлюшка вглядывался в желтое пятнышко окна — и улыбался. Оттуда, из трепещущей жаркой глубины, робко ступил в метельную темень босоногий мальчик с круглой, как одуванчик, русой головкой. Он недоверчиво, исподлобья смотрел на Михлюшку.

— Сынок! Вот я и дома. Приехал… Погодь, сейчас вста…

* * *

— Н-намело… т-туды ее!.. — Толстяк пытался застегнуть ватник, который был явно маловат для его брюха.

Он стоял возле своего жилища и недовольно щурился от яркого солнца. Рядом кряхтел старик, расчищая дорожку к поленнице.

— Т-ты глянь! — потянул его за рукав толстяк. — Нет, ты посмотри! Опять заявился. Вот я т-тебя!

Старик разогнулся с хрустом и приставил ладонь к глазам. Неподалеку от них, возле забора, рылся в сугробе одноглазый пес. В ответ па окрик толстяка он только злобно заурчал.

— П-поганец… — Толстяк забрал из рук старика лопату и решительно двинулся к одноглазому бродяге. — Ей-ей, пришибу…

Причина такого недружелюбного отношения к псу у толстяка была веская — два дня назад тот стащил копченые бараньи ребра, которые толстяку всучили в качестве платы за разгрузку фургона с продуктами.

Пес нехотя отступил, скаля зубы и рыча.

— Иди… иди сюда! — вдруг всполошенно позвал своего приятеля толстяк: он наконец увидел, что так усердно выкапывал из-под снега пее.

— Михлюшка?! — старик отшатнулся в испуге.

Толстяк вытащил скрюченное тело Михлюшки из сугроба.

— Амба… — угрюмо сказал он, глядя куда-то в сторону. — Преставился…

— 3-закрой, з-закрой ему лицо! — взмолился старик.

— П-постарался, сын блудливой суки… Шустрый, как электровеник… П-пошел вон, обжора! — Толстяк со зла швырнул в пса лопатой. — Погрыз… — Он прикрыл обезображенное лицо Михлюшки его же шарфом. — П-помоги…

— Куда его?

— Бери за ноги! Куда… Ну не в хлев же. У нас полежит, пока не заберут в морг…

Тело Михлюшки свободно поместилось на ящиках из-под аммонита, в которых хранился немудреный скарб приятелей.

— П-пошли в милицию, — решительно направился к двери толстяк. — Заявим…

— Э! — Старик обшаривал карманы покойника. — Шмотри, во! — расплылся он в щербатой улыбке, показывая толстяку найденные деньги.

— Везучий ты… — Толстяк был радостно изумлен. — Ну, шельмец… — жадно схватил скомканные бумажки и принялся считать.

— Идем! — Старик напялил шапку. — Попервах в милицию, а потом…

— Балда! — негодующе посмотрел на него толстяк. — Ему, кивнул на Михлюшку, — не к спеху. — Выглянул в окошко. — Время-то в самый раз… П-помянем…

Приятели ушли, подперев дверь толстым колом. Одноглазый пес, осторожно ступая по их следам, подошел к хибаре. Долго, с вожделением принюхивался он к струе теплого воздуха, которая пробивалась сквозь щель над порогом, потом уселся на задние лапы, поднял морду вверх и тихо, с подвыванием заскулил.

БЛАЖНОЙ

Сумерки обволакивали глубокие распадки, речную пойму, постепенно вползали на крутобокие сопки, которые щетинились чахлым лиственничным редколесьем. Только заснеженные пики горного хребта на востоке светились в лучах заходящего солнца мягкими розовато-малиновыми отблесками.

Стояли последние августовские дни, самая середина золотой колымской осени. Еще зеленели мари, и стланик шуршал длинными вечнозелеными иголками у подножья сопок, а речная долина и таежные урочшца уже окрасились в желтые с багрянцем тона, и холодные быстрые ручьи играли на перекатах опавшей листвой.

Вдоль берега изрядно обмелевшей за лето реки шагал Егор Зыкин с тяжелым рюкзаком за плечами. Его круглое, добродушное лицо с рыжеватой щеточкой усов было усталым и отрешенным, узкие глаза цвета болотной воды — зеленоватые со ржавчиной — смотрели угрюмо и сосредоточенно. Изредка он останавливался и поддергивал рукав стеганого ватника, оголяя широкую кисть руки, которую туго охватывал ремешок старых, безотказных часов “Победа”. Взглянув на циферблат, Егор морщил крупішій, чуть вздернутый нос, что у него означало недовольство.

— Плетешься, будто кляча… — ворчал он, прибавляя ходу. — До зимовья добрых четыре километра, а вечер — вот он, ужо на загривок взгромоздился… — Егор заметно “окал”.

Но надолго прыти у него не хватило — рюкзак, в котором помещался двухнедельный запас продуктов и кое-что из одежды, весил килограммов сорок, а топал Зыкин почти без отдыха с утренней зари. И опять, сбившись на медленный, равномерный шаг, Егор хмуро смотрел за тропой. Протоптанная таежным зверьем и еще невесть кем, она петляла среди вековых лиственниц, терялась в упругих зарослях низкорослой северной березки, выводила на прибрежные отмели, где празднично белели на сером крупнозернистом песке тщательно окоренные, отполированные галечником и водой стволы лесин, оставленных там весенними паводками.