Жёсткая ротация - [75]

И не случайно лучшей вещью Москвиной в сборнике оказывается монопьеса «Одна женщина» — три женских монолога, внешне и событийно разных, но, несомненно, сливающихся воедино. А на втором месте — имеющая пока самую счастливую сценическую судьбу (её поставил на театре Станислав Говорухин) пьеса «Па-де-де», особенно её первая часть — «Развод по-петербуржски», — в которой я особо выделил бы замечательную ремарку: «Свет милосердно гаснет» (во многих иных случаях можно будет теперь говорить: «Занавес беспощадно поднимается»). Любопытно, что Москвина — театровед по образованию и, наряду со многим прочим, великолепный театральный критик, — зная законы драматургии и по Волькенштейну (автор уникального учебника для потенциальных Шекспиров), и, главное, по Островскому, — сознательно нарушает, я бы даже сказал, дерзко попирает их всякий раз, когда героине приходит время высказаться с подлинно публицистической прямотой: «Я? Пьяница? Да как ты смеешь? Я самый близкий тебе человек, если со мной что-то происходит, ты должен понять! Какая же ты гадина! Ты мне изменяешь налево и направо! Каждая блядь может торжествовать надо мной. Надо мной! Ненавижу этот мир! У тебя нет души, у тебя там чёрная дыра вместо души! Я с тобой замёрзла совсем, я, горячая, страстная женщина! Мне что — на панель идти? Так поздно, а то пошла бы! А как ты меня трахаешь! Ненавижу! Ненавижу!.. А-а-а-а! Помогите! Он меня убьёт!.. Ты не бутылку разбил. Ты сердце моё разбил». На что наконец «подаёт реплику» муж: «Прости. Прости, если можешь». Носов тоже мастер монолога, но абсурдистского (монолога актёра, ощущающего себя Буратино, которого бросил, а значит, и предал любимый Карабас-Барабас; ср. нижеприведённую цитату). И абсурдистского диалога — как в пьесе «Берендей», лучшей в сборнике. И абсурдистского полилога («Тесный мир»). И вообще он, похоже, прирождённый драматург: его пьесы, ничуть не менее мрачные, чем у Москвиной (а в чём-то даже более безысходные), «духоподъемны» объективно — благодаря буквально искрящемуся в них таланту. На театре это с аристотелевских времён называется катарсисом — и ожидает зрителя (или, увы, не ожидает) в самом конце спектакля. Но с концовками (да и с композицией в целом) у Носова как раз проблемы, что бывает со многими талантливыми драматургами (Генриетта Яновская рассказывала мне, что чуть ли не все пьесы прославленной «новой волны» в композиционном отношении переписал от начала до конца её муж, малоизвестный тогда режиссёр Кама Гинкас), поэтому катарсис в его пьесах — не спасительный укол прямо в сердце, а этакая симпатичная на вкус таблетка длительного действия: катарсис разлит по всему тексту. С теоретической точки зрения это нонсенс, но тем не менее; вот почему, в частности, пьесы Носова так приятно читать (и наверняка — играть), но потрясать публику спектакли по ним — даже с без пяти минут гениальными актёрами уровня Алексея Петренко или Виктора Сухорукова — не должны. И хотя театральная судьба пьес Носова складывается сравнительно счастливо (сравнительно с чем? сравнительно с пьесами Москвиной хотя бы), в острую моду входят другие драматурги, сплошь и рядом куда менее одарённые. Во многом это относится, впрочем, и к прозе Носова — и здесь любопытно отметить, что едва ли не все пьесы, включённые им в сборник, являются парафразами тех или иных линий романа «Грачи улетели».

Вот, впрочем, на пробу «немножко Носова»: Что стало с нашей Прекрасной страной, папа? Мы ведь жили в Прекрасной стране. Небо над нами было просторным, воздух был прозрачен и чист. Птицы на деревьях вили гнёзда, в полях стрекотали кузнечики. Каждый из нас умел смастерить скворечник, каждый знал, что такое календарь природы!.. Мы любили в гости ходить друг к другу и не боялись принимать гостей. Часто рассказывали смешные истории. Если спорили, никто не брызгал слюной. Дурные слова считали дурными. Никто не обижал ближнего — ни землемеры, ни газовщики, ни регистраторы… Ни распространители квитанций, ни контролёры в трамваях!.. А как было прекрасно ехать на поезде! Колёса стучали словно пели песню….А сколько песен мы знали, сколько стихов!.. Даже я… я, который… Когда наша страна сделалась Прекрасной страной, они стали сами запоминаться наизусть, песни, стихи. А теперь я не могу вспомнить ни одной строчки… С концовками же, да и с композицией, да и с сюжетом у Носова (как, увы, и у Москвиной) проблемы потому, что — при всём уважении к авторам сборника, при всём восхищении их разнообразными литературными талантами, при всей личной приязни и горячей симпатии к ним обоим — вынужден констатировать: историй они рассказывать не умеют. Ни тот, ни другая. Они говорящей породы, а не рассказывающей. И не исключено, именно поэтому решили выпустить один сборник пьес на двоих — и озаглавить его так, как ему следовало бы называться в последнюю очередь, — «Историями».

2006

Скажи-ка, тётя, ведь не даром?

«Энциклопедия банальностей. Советская повседневность: контуры, символы, знаки» — так называется в меру фундаментальный труд профессора Наталии Лебиной (издательство «Дмитрий Буланин», 2006), причём подзаголовок явно важнее заголовка. Перед нами (как утверждает автор) расписанный по словарным статьям, расположенным в алфавитном порядке, «своеобразный путеводитель по быту советской эпохи». Чтобы читателю легче было попробовать книгу на зуб, приведу словник на одну произвольно взятую букву (а произвольно возьму я, естественно, букву «х») и одну словарную статью — по понятным соображениям, покороче. Итак, что же у профессора Лебиной в советском быту на букву «х»? Хабе (Хэбэ, Хабэ), Хвост (Конский), Хвосты, Химчистка, Хипповать, Хламофонд, Хозобрастание, Холодильник, Хрущёвка, Хула-хуп, Хулиганство. Вот и всё. Слова «хламофонд» и «хозобрастание» мне не известны. Читателю, надо полагать, тоже. Позволим профессору нас просветить? Про «хозобрастание» слишком длинно, путано и со ссылкой на словарную статью «Онэпивание» — вернём его на ту букву, на которой это слово и без того находится. А вот про «хламофонд», напротив, кратко и ясно: «Термин характеризует бытовые стратегии выживания диссидентской среды 70-х — начала 80-х гг. В так называемых открытых домах, где принимали и оказывали помощь родственникам людей, находившихся в тюрьмах, психушках, под следствием, имелись своеобразные склады поношенной, чаще всего детской одежды. Её отдавали нуждающимся». Да, блин, стратегия! В диссидентской среде выживали, между прочим, в фирменных джинсах и дублёнках (соответствующая словарная статья отсутствует), регулярно поставляемых из-за рубежа, причём часть дублёнок сдавали в комиссионку (словарная статья отсутствует), чтобы выживать ещё лучше. А какую замечательную привозили «сочувствующие» детскую одежду! Её, правда, и впрямь передавали из семью в семью, когда ребёнок из неё вырастал, но это была не диссидентская, а общесоветская стратегия — и к ней, кстати, повсеместно прибегают до сих пор. А уж называть импортные вещички хламом! Да ещё хламофондом! Может, они там, в «Открытых домах» (словарная статья отсутствует), не зря попадали в «Психушку» (словарная статья отсутствует)? И зря их оттуда, хламофондщиков, выпускали. Подведём предварительные итоги наших наблюдений. Бог с ними, с мифическими «Открытыми домами», но в путеводителе по быту советской эпохи отсутствуют статьи «Дублёнка», «Комиссионка», нет «Хлама», нет, наконец, «Хламидиоза» (наряду и наравне с КГБ главного недруга диссидентской среды), но есть «Хламофонд». Отсутствуют (на ту же букву) «Хоттабыч», «Хоровое пение», «Хлорка», «Хром» (и «Хромовые сапоги»), «Хоздвор», «Хозрасчёт», отсутствует «Хозяйственное мыло», но есть «Хозобрастание»… «Хабе», кстати, это не иноземный предок артиста Хабенского, а хлопчатобумажная ткань, и я бы назвал её «х/б».