Жёсткая ротация - [70]

Мне как-то не хочется анализировать исторические прецеденты; да и статью вы читаете не политическую, а литературно-критическую. Мощный творческий импульс — коллективная воля к смерти — пронизывает современную русскую прозу, исходя из раскалённого нацбольского ядра. Одни играют (и, бывает, заигрываются), другие подстраиваются или подделываются под модное веяние, третьи гибнут всерьёз. И пишут об этом тоже всерьёз. И они-то, естественно, и задают тон.

2006

«Наш удел в этой жизни офсайт»

9 мая 2005 года исполнилось шестьдесят лет петербургскому поэту Виктору Ширали. Личный юбилей, совпав с общенациональным, обернулся скромным вечером в Музее Достоевского — на поэтической площадке, памятной прежде всего по «Клубу-81», в котором Виктор Гейдарович — как, впрочем, практически всюду — когда-то поучаствовал, но не прижился. Его всю жизнь любили женщины и не любили мужчины; его стихи — в авторском исполнении — нравились всем, но, перенесённые на бумагу, выглядели партитурой, а читать по нотам умеют, увы, немногие: поэтический слух куда большая редкость, чем слух музыкальный.

Ещё Ширали любили знаменитости — независимо от пола и возраста. Любили баловни удачи, заранее угадывая в нём и родню, и ровню. И он любил этих баловней — и посвящал им невнятные, как всё у него, но изумительные стихи. А вот с удачей не срослось.

Шестидесятилетие — по нынешним литературным меркам — юбилей пусть и не первый, но ещё вполне оптимистический. Бодрячки-стихотворцы живут и по семьдесят! И по восемьдесят! Живут и пишут! Живут — те, что на виду, — хорошо, а пишут плохо. Живут вкусно, а пишут пусто.

Ширали живёт и пишет в ежедневном и ежечасном ожидании смерти: он то призывает её, то удивляется (но никогда не радуется) очередной отсрочке. Правда, недоброжелатель непременно отметил бы, что в таком режиме поэт живёт уже сорок лет.

      Переживая жизнь мою,

      Добейся, милая, удачи,

      Засмейся там, где я не плачу,

      Пой громко там, где я пою

      Вполголоса,

      Где напеваю.

      Моё молчанье просвисти

      И лучше вовсе пропусти

      То место, где я умираю.

(«Романс», 1969)

Смерть пришла, но оказалась не биологической и не творческой, а сугубо профессиональной: о Ширали забыли. «Заслуженно забытый Ширали», — написал о нём сорокалетний поэт-графоман, с переменным успехом выдающий себя за независимого литературного критика. Забыли настолько, что вычеркнули — и из живой поэзии, и из её поминальных списков. Забыли даже ровесники, пребывающие ныне в некоторой, скорее анекдотического свойства, моде. Ширали пишет, его печатают, но печатают исключительно питерские «толстяки» — а это ведь равнозначно свидетельству о литературной смерти.

Ширали выпускает книги — прекрасные книги, остающиеся, естественно, незамеченными. К шестидесятилетию издал полное собрание стихотворений — «Поэзии глухое торжество» — с парадным до пародийности предисловием некоего Г. И. Биневича и с иллюстрациями работы известных художников. Пристойным на сегодня тиражом в 500 экземпляров. Для тех, кто умеет читать по нотам или готов притвориться, будто умеет.

У забвения — или, как пишет сам Ширали, у пожизненного офсайта — немало причин, и не все они сводятся к комплексу Сальери, обуревающему собратьев по поэтическому цеху. То есть офсайт, конечно, организован искусственно, но судейский свисток звучит правомерно. Яркий представитель семидесятников (так называемого «задержанного поколения») и коренной петербуржец, влюблённый в свой город, Ширали по типу дарования и способу его реализации принадлежит скорее к московской «эстрадной поэзии» пятидесятых-шестидесятых прошлого века, которая и сама пребывает нынче в глухом, незаслуженно глухом забвении — семидесятилетних (с хвостиком) безобидных и по-своему красивых павлинов, её олицетворяющих, высмеивают даже те, кто десятилетиями кормился у них из рук. «Тихая лирика» (то есть воплощённая посредственность) плюс политическая ирония плюс внимание западных славистов плюс непременная (чаще всего задним числом приписываемая) дружба с покойным Бродским — такова сегодняшняя формула поэтического успеха, бесспорная смехотворность которого ничуть не отменяет того факта, что Ширали отказано даже в нём. Евгению Евтушенко с Андреем Вознесенским тоже свистят, но этот свист означает: «Пошли вон с поля! Без вас веселее!», а судейский свисток, доносящийся до слуха Ширали (и неслышный публике, как и сам поэт), звучит приговором: «Ты вне игры!»

Но ведь когда «эстрадники» были «в игре» — и действительно собирали стадионы, — а «тихие лирики» за смешные деньги получали «выступления» в библиотеках и школах, Виктора Ширали тоже не было — ни там, ни тут. Он читал в мастерских у художников (уже умерших или уехавших), в любительских театрах, просто — в компании. Читал, чтобы произвести впечатление, выпить, поесть и переспать на халяву, — такие уж у него были стимулы. Но читал, каждый раз умирая всерьёз и рождая себя заново на глазах у ошеломлённой публики — и профессионально подкованной, и случайной. И тогда его было слышно — наравне и наряду ещё с двумя-тремя питерскими поэтами. А те, кому по таланту (вернее, по отсутствию оного) положено помалкивать, — помалкивали или раскрывали рот беззвучно, как рыбы. Но с годами, с десятилетиями — убийственными даже для подлинного дарования — они вырвались на газон и принялись при пустых трибунах носиться по полю как угорелые. И объявили Ширали вне игры. Мяча им, правда, так и не дали, но им его и не надо.