Жертва судебной ошибки - [9]

Помолчав немного, г-жа Дюваль сказала как бы про себя:

— Нет, нет, я — безумная…

— Что ты сказала, мама?

— Нет, ты будешь меня бранить.

— Но объяснись, мама.

— Хорошо. Как ни безумна надежда, о которой ты знаешь, а я все еще не могу от нее отказаться.

— А я бы хотела отдаться ей, но боюсь этой мечты. Ее гибель была бы для меня лишним горем.

— Ты права, я очень неблагоразумна. И все же не могу удержаться от мысли, что нет фактических доказательств гибели твоего отца, хотя обстоятельства и вероятность склоняют к убеждению, что он умер героем в жаркой схватке.

— Мамочка! Могло ли это быть иначе? Подумай, тысячи арабов осадили блокгауз, где он заперся с пятьюдесятью солдатами. Без пищи, без боевых запасов, он решился, с согласия солдат, лучше взорвать себя, чем сдаться и погибнуть ужасной смертью. Те два француза, что спаслись каким-то чудом и от арабов, и от катастрофы, сами рассказывали, что видели, как полковник Дюваль зажег мину, обратившую блокгауз в груду развалин. Уже два года прошло с тех пор; как же надеяться, что отец…

Клеманс не кончила и расплакалась.

— Милая, милая девочка, прости меня! Я безумная, — сказала г-жа Дюваль, со слезами целуя дочь. — Я знаю, что в Африке производились всевозможные поиски. Для армии его смерть была такой огромной потерей, что, несмотря на уверенность, старались как можно дольше сомневаться в его героической кончине. Но, наконец, ни у кого, исключая меня, не осталось и тени сомнения. Бедная моя девочка, я согласна, не надо привязываться к несбыточной мечте; это значит беспрестанно оживлять нашу печаль. Когда я примиряюсь с нашим несчастьем как со свершившимся фактом, то воспоминания и разговоры теряют свою жгучесть. Мы говорим о твоем отце как об отсутствующем друге, с которым когда-нибудь соединимся навсегда. Прости меня, что я тебя опять огорчила. Но ты знаешь, одно омрачает мою жизнь, которую твоя нежность, твой ангельский характер делают счастливой.

— Опять, мама, грустные мысли. Ты точно задалась целью мучить себя.

— Нет, милое дитя. Я ничего не хочу преувеличивать, но мое здоровье ослабло после перенесенного удара, хотя мне теперь лучше. Меня ужасает мысль, что я могу умереть, не увидев тебя эамужем, счастливой, хорошо пристроенной. Вот почему я часто возвращаюсь к безумной надежде вновь увидать твоего отца. После моей смерти было бы кому позаботиться о тебе, дорогое дитя, — сказала г-жа Дюваль, покрывая дочь слезами и поцелуями.

— Я могу, не шутя, милая мамочка, упрекнуть, что тебе нравится расстраивать себя. Еще позавчера доктор сказал, что теперь тебе надо только соблюдать режим и регулярно гулять. Поэтому изволь одеваться и пойдем в Ботанический сад. Доктор говорит, что к концу весны ты станешь проворна, как в пятнадцать лет.

— Я должна признаться, мои силы возрождаются; движение меня не утомляет, сплю я превосходно и, если бы…

— Если бы ты была благоразумна и не мучила себя без причины, твое здоровье поправилось бы еще скорей.

— Боже мой! Я это сама знаю отлично; знаю, что невольно иногда огорчаю тебя, потому что нашему положению можно завидовать. Мы живем друг для друга. С тобой время проходит восхитительно. Моя пенсия вдовы полковника и сто тысяч франков — твое приданое со временем — обеспечивают нам больше, чем довольство. Если б ты только захотела подумать о замужестве…

— Милая мамочка, — заговорила Клеманс, улыбаясь, — в этом вопросе мы никогда с тобой не сойдемся. Я много раз говорила тебе, что будущее старой девушки меня нисколько не пугает. Это спокойная, свободная и уединенная жизнь, какую мне и надо. Изящные искусства и чтение доставят мне столько развлечений, сколько я могу желать. Наконец, сердце мое полно тобой и, по крайней мере теперь, в нем нет места для другой привязанности.

— В твои годы всегда говорят так, моя бедная девочка, а потом, позднее…

— Позднее? Нет, нет; поверь мне, дорогая мама, я не знаю, чтобы на свете кто-нибудь был счастливее меня. Клянусь тебе, мое единственное желание состоит в том, чтобы мы, если возможно, еще больше могли жить друг для друга. Это так же верно, как то, что я тебя люблю и уважаю.

— Милое дитя, я тебе верю! На свете нет сердца лучше и искренней твоего.

— А Бог дает счастье добрым и искренним сердцам. И наше будущее не беспокоит меня. Но согласись, что нам надо сильно верить друг в друга, потому что если бы я поверила тем, которые воображают, что могут читать будущее…

— Что такое?

— Разве ты не помнишь?

— Но что?

— Помнишь, когда ты была сильно больна, то непременно хотела, чтобы я побывала у этой ясновидящей и спросила ее, что сталось с моим отцом?

— Оставь, Клеманс, не говори мне никогда об этом. Мне стыдно. Это было нелепостью с моей стороны, и только твоя любовь могла подчиниться капризу больной и победить отвращение к советам этой сумасшедшей. Подумать только, чему ты подвергалась! Эти нелепые предсказания могли страшно подействовать на более слабую голову.

— Не воображай меня храбрее, чем я есть. Признаюсь тебе, в первые минуты я страшно боялась. Меня не столько испугали мрачные предсказания этой бедной, полусумасшедшей женщины, — ведь все подобные ей желают прежде всего подействовать на воображение. Меня испугали больше конвульсии, в которых она упала после того, как предсказала столько хороших вещей мне и другой — любопытной горничной. Но эта строила из себя вольнодумку и смеялась от души. Быть может, и я бы подражала ей, если бы не беспокойство о твоем здоровье и не важный повод, приведший меня к ясновидящей: надо было спросить о судьбе отца.