Жернова. 1918–1953. Большая чистка - [31]

Сами, дурачки, в петлю лезут. И поделом. Как говорят на Украйне: не було б у жида пейсов, у хохла оселэдця, не за що було б их тягаты.

Никита Сергеевич улыбнулся, но тут же деловито нахмурился и глянул на своего помощника.

— Завтра… Завтра на завод «Динамо», — сказал он ему. — Свяжись с райкомом. Нужны показатели. А то они там, мать их… — И Никита Сергеевич покрутил в воздухе короткопалой пятерней: мол, не подстегнешь — не засуетятся.

Помощник склонил голову и что-то записал в свой блокнот.

Глава 13

Дома, за ужином, Лев Петрович Задонов выпил две рюмки водки, но так ничего и не рассказал о собрании в своем институте. Впрочем, у него и не спрашивали. И вообще странно было наблюдать, как собравшиеся за столом поглощают жареную картошку с котлетами и квашеной капустой, поглядывают друг на друга и… молчат. Такого в этом доме раньше не водилось. Такое стало возможным лишь теперь, когда у каждого появились какие-то тайны, не подлежащие разглашению даже в семейном кругу.

Одна только Клавдия Сергеевна время от времени невпопад нарушала всеобщее молчание, сообщая о том, что слышала от соседок или в очереди за продуктами.

— У нижних-то вчера ночью взяли самого и его зятя. Дворничиха-татарка Гуля говорила, что ее поднимали ночью вместе с мужем и привлекали в качестве понятых при обыске. Сказывала, что чего-чего там только не нашли: и золото в царских червонцах, и облигации золотого займа, и отрезы сукна и шелка, и сахар в мешках, и даже соль. А? Революционеры-то… Сколько крови они попортили Петру-то Аристарховичу! Царствие ему небесное! Вот тебе и революционеры, — качала седой головой Клавдия Сергеевна и крестила под столом свой оплывший живот.

Никто ничего на ее слова не сказал. Даже непоседливая и бойкая на язык Ляля, недавно ставшая комсомолкой. Десятилетний Иван, перешедший из октябрят в пионеры, хотел было нарушить молчание, но, посмотрев на сестру, которая для него была наивысшим авторитетом, лишь шмыгнул носом и отер его пальцем. Однако этого явного нарушения приличия никто не заметил.

Поужинали и разошлись по своим комнатам.

— Ты не представляешь, Алексей, как все это мерзко, — говорил Лев Петрович брату Алексею, когда они после ужина отправились покурить к заветному окну.

— Что именно? — Алексей Петрович затянулся дымом и с любопытством посмотрел на брата.

— А то именно, что люди будто с ума посходили от страха за свою шкуру. И сам я вместе с другими. Я даже представить себе не мог, что способен на… на подлость… — Да-да, на подлость! — воскликнул он в отчаянии. — Что люди в массе своей могут подвергнуться чему-то такому мерзкому и унизительному, чему трудно подобрать название.

— Психоз, — подсказал Алексей Петрович. И уточнил: — Массовый психоз.

— Ты прав, пожалуй, хотя дело не в названии, а в ощущении собственной ничтожности. — Лев Петрович по-петушиному хлопнул себя руками по бедрам, заговорил сдавленно-свистящим голосом: — Ты скажи мне, было ли что-то подобное в прошлой жизни, которую мы так рьяно охаивали? Было ли такое, чтобы страх до такой степени парализовал волю, отнимал способность мыслить логически, чтобы логика подменялась каким-то идеологическим суррогатом, вроде того, что безвинно осужденный или даже привлеченный к уголовной ответственности есть всего лишь естественная убыль в рядах атакующих старый мир революционеров? Я, честно говоря, совершенно не понимаю, кто кого атакует, где сегодня старый, а где новый мир, где революционеры, а где совсем наоборот… Ты знаешь, я сидел на собрании, слушал, сам говорил, и мне казалось, что стоит только хорошенько себя ущипнуть, как тут же все пройдет — и люди заговорят на нормальном русском языке. Или мы уже не способны говорить на нормальном русском языке?

Папироса у Льва Петровича погасла, он попытался прикурить от братниной, но остатки той лишь раскрошились и просыпались на пол тусклыми искрами.

— Успокойся, — произнес Алексей Петрович, зажигая спичку и поднося огонек к лицу Льва Петровича. — Я думаю, что ничего сверхъестественного не происходит. Ненормальность — да. Но не более того. А страх наш именно оттого, что ненормальность. — Помолчал немного и заговорил о своем: — Ты не представляешь, Левка, как я извелся за этот день, решая идти или не идти в Домлит. Мне чудилось, что меня там подставят… из зависти. В голову лезла всякая дрянь. Идти — но зачем? Не идти — чревато всякими кляузами. И пришел к выводу, что мы все еще до конца не приспособились к новым условиям, не свыклись с ними, не уловили смысла происходящего. Ведь чаще всего арестовывают людей, которые по нашим понятиям никак не подпадают под категорию контрреволюционеров. Наоборот: именно они-то и есть — по тем же понятиям — истинные революционеры. И вот — на тебе: все с ног на голову. Страшно потому, что никто из нас не знает, к какой категории кто-то, от кого зависит твое будущее, тебя относит. Думаю, со временем поймем…

— Если нам оставят это время, — усмехнулся Лев Петрович.

— Да, если оставят… — задумчиво откликнулся Алексей Петрович и посмотрел в окно.

— Так ты ходил? — спросил Лев Петрович.

— Нет. Так и не пошел. И теперь сижу дома и жду, чем это для меня — именно для меня! — кончится.