Жены русских царей - [81]

Боур не отпускает девку.

Монс не задумывается и бьёт челом прямо государыне на своего первого благодетеля... Новая черта для обрисовки генерал-адъютанта.

«Генерал Боур, — жалуется его прежний флигель-адъютант, — не только той девки-шведки не отдаёт, но бьёт присыльного подьячего, который о присылке той девки говорить к нему послан. И об нем, шведе (т. е. о Миллере), великое прилежание отовсюду, как от него, Боура, и от коменданта, и от многих есть. Ещё же, — продолжает Монс, — от господина Боура ко мне присылки бывают, чтоб я отдал неведомо какие той девки пожитки, будто ей обещала сестра моя: и с великим мне прошением присылает, в чём имею себе немалое опасение... Прошу вашего премилостивой государыни заступления, дабы я вотшче не пребыл в своём упадке...» Ради этого скромный генерал-адъютант умолял принять его «в матернию ограду» и передать дело на розыск к Ф. Ю. Ромодановскому. А чтоб вещи никоим образом ни по тому розыску, ни по решению тяжбы в сенате не могли бы остаться за Миллером, Монс заявил, что де представлено его противником завещание Анны Ивановны фон Кайзерлинг вовсе не справедливо: оно де не скреплено духовником, да и писано-то, — так уверял Виллим, — в «беспамятстве и, следовательно, противно указам и градским правам».

Как бы то ни было, но Екатерина ещё не заметила Монса, а потому не из чего ей было принимать его, выражаясь словами челобитья, в свою «матернию ограду».

Генерал-адъютант должен был искать и действительно нашёл помощь у друзей. «Государь мой Виллим Иванович! — писал к нему Ягужинский. — За многие ваши писания благодарствую и прошу на меня не возомните противности какой, что так долго не ответствовал. Об деле вашем здесь царское величество указал князю Фёдору Юрьевичу розыскивать, и уж обо всём при дворе известно, как Боур поступает с вами. И я ему ныне довольно писал; чаю, от моего письма он вразумеет и отстанет того дела. И ты не езди так скоро с Москвы и исправляй своё дело, я уже дам знать, когда время будет ехать. Слуга ваш, П. Ягужинский, 9 января 1715 года».

При таком обязательном друге нет ничего мудрёного, что Монсу удалось надолго засадить Миллера в тюрьму; вещи его были опечатаны, с него и с слуг сняты допросы, и затем дело всё-таки затянулось.

«...Ты понимаешь, любезный сын, — писала старуха Монс к сыну 19 октября 1715 года, — каково той, у которой такая тяжба на шее. Господин (т. е. государь) хотя и приказал сказать Миллеру, что он до тех пор не будет выпущен, пока не заплатит всё, но прошло уже двадцать три дня и всё опять тихо. У меня никого нет, кто мог бы вести дело, а когда господин сердит, тогда никто не смеет ему сказать слово. Похлопочи ты, пожалуйста, чтоб пришёл указ Миллеру — или выдать ожерелье и большой перстень, или заплатить деньги...» А между тем в ожидании указа старуха дала взятку одному из дельцов, и дала от имени своего сына.

В январе 1716 года сын отправился с государем и государыней за границу; как ни грустна была старухе матери разлука с сыном, но она ясно видела, что чем ближе будет Виллим к высоким персонам, тем скорее увеличится к нему «оказия». Старуха печалилась только о том, что по хворости своей ей едва ли доведётся ещё раз увидать сына; притом смущало её и то, что с отъездом сына некому будет поприжать Миллера. Полоненник шведский имел, как оказывается, довольно сильных покровителей в лице князя Я. Ф. Долгорукова и других. Пробежим, однако, последние письма старухи Монс: ими мы закончим наше знакомство с семейными делами генерал-адъютанта.

«...Я более и более ослабеваю, — писала старуха при известии об отъезде сына, — так что думаю, что это последнее моё письмо и мне остаётся только пожелать тебе всякого благополучия на этом свете... Попроси старого князя (Меншикова), чтоб он нас не оставил (в деле с Миллером, который успел жениться, был на службе, хлопотал об откомандировке из Москвы, и денег за подарки Анны Кайзерлинг не вносил). Если бы государыня повелела, — продолжает старуха, — чтобы Миллер заплатил, то дело было бы сделано, а теперь оно, кажется, остановилось. — Миллер делает, что хочет. Мне надобно ещё получить от г. Лаусона 20 070 талеров; если ты его увидишь, то скажи ему, что покойная сестра твоя хотела их пожертвовать на церковь...».

Эти 20 070 талеров — не более как грубая описка, что, впрочем, и видно из другого письма, в противном случае были бы совершенно непонятными как беспрестанные жалобы старухи Монс на бедность, так и настойчивые вымогательства всего семейства ожерелья, перстня, кувшинца и других безделиц от полоненника Миллера; о них напоминается матерью беспрестанно, и к напоминаниям скоро присоединяются мольбы, чтоб Виллим «для своей же пользы... позаботился бы о деревне», т. е. побил бы челом государю о получении нескольких крестьянских дворов с душами.

«Бог знает, — замечает Модеста Монс, — долго ли мне остаётся ещё жить, но я хотела бы по крайней мере при жизни иметь деревню (надо бы сказать: «ещё деревню») и знать, что после моей смерти у тебя будет своя собственность».

Об этой «собственности» старуха писала к Макарову, умоляя его порадеть о деревеньке ей, матери бывшей фаворитки... Между тем, несмотря на недуги, Модеста неустанно наставляла сына на его скользкой дороге дворцовой жизни. «Придерживайся Макарова, — писала она, — он всё знает...» «Друзья наши говорят, — возбуждает старуха Монс сына, — что был бы великий срам, если бы сын, дочь и зять (т. е. Виллим, Матрёна и Фёдор Балк), так высоко стоящие у его величества, не покончили бы дело с успехом... Любезный сын! Не введи нас в позор и не давай нашим врагам восторжествовать над нами... Прощай, моё дитя, я почти ослепла... от слёз!»