Жены русских царей - [20]

Словно для контраста в тереме царицы было уютно на диво. В моленной мелькали огоньки лампад, зажжённых заботливой рукой мамы; там же тлела и жаровня с можжевеловыми ягодами. Мама знала, что Иоанн Васильевич уважает острый запах курилки.

Весь этот уют, победоносно одолевавший силу урагана, властно требовал задушевного искреннего разговора. Иоанн Васильевич был редко откровенен, теперь он сам напрашивался на полную откровенность.

   — Ты, моя люба, спрашивала не раз, почему я так переменчив, почему я так быстро перехожу от любви к злобе, и где таится корень моей кровожадности. Изволь, сегодня сами небеса настроены на особый лад, да и ты ласкова не по обычному. Слушай.

   — Философы поучают, а сочинениями их наполнено всё моё книгохранилище, что характер каждого человека зависит от души и тела его рода-племени, от древних предков. Тебе ничего не ведомо, какая у меня была юность. Тебе не ведома ни бабка моя, гречанка Зоя, ни моя мать, взятая из Литвы, от очага Глинских. Как видишь, во мне мало славянской крови, поэтому-то я и объявил Думе, что хочу взять за себя девицу из русской семьи. А если сознаться, то ты была уже намечена в невесты в ту минуту, когда мои охотники чуть не истоптали тебя конями. На всё воля Господня.

Здесь плавная речь царя была прервана. Откуда-то послышался необычный звук — не то выстрела из пищали, не то падения трубы с крыши.

Иоанн Васильевич вздрогнул, приподнял голову и замер как бы в ожидании вражеского нападения.

   — Это Шуйские охотятся за моей головой! — произнёс он зловещим шёпотом, вновь кладя голову на колени супруги. — Ну, недолго осталось им держать меня в плену.

   — Успокойся, мой любый, успокойся! Это занавеска сорвалась с петли. Тебе неведомо, так я откроюсь. В решетчатой галерее, перед моей опочивальней, когда ты у меня, дозором ходит мама, а уж она ли пропустит злодея?

   — Это хорошо, что мама; только вы двое и бережёте мою жизнь, да ещё Адашев... да поп Сильвестр, а больше никому не верю, ни стрельцам, ни рындам... вот разве что твой свойственник Лукьяш сойдёт за верного пса... но слушай дальше. Бабка моя Зоя Палеолог натерпелась всякой бедности и опасностей, когда ей пришлось бежать от турок, захвативших её столицу Царьград. Она бежала под покров римского папы; здесь вокруг её увивались и ксёндзы и кардиналы, чтобы оторвать её от православия и перевести в папизм. Она устояла, но нервы её были расшатаны, и она попала в Россию совсем больной женщиной. Сказывали мне, что будто моя пугливость является наследием бабки. Ведь я даже у себя в опочивальне редкую ночь провожу в спокойствии, а то все чудятся поганые рожи Шуйских вперемежку с Глинскими. Только тут у тебя я спокоен, да и то враг силён: за плечами Шуйских мне виднеется буйная новгородская вольница. Вот и теперь там что-то стукнуло, там кто-то ходит, надзирает! Выглянь в оконце, выглянь! Нож-то у меня при себе, за сапогом.

   — Любый мой, кому там быть?!

   — Выглянь, выглянь, говорю.

Повинуясь настойчивому желанию супруга, которого всегда успокаивало поспешное исполнение его желания, царица открыла своё оконце и увидела, что чья-то тень промелькнула в конце коридора и скрылась с подозрительной поспешностью. Предчувствие не обмануло царя, перед окном терема прошёл соглядатай: то был Лукьяш.

   — Мама прошла и стукнула костылём! — сказала царица, возвратившись от окна.

Полусвет, царивший в тереме, спрятал выглянувшую на её лице краску, а запинку в речи она скрыла, доставая из поставца посудину с мёдом.

   — Мама хорошо делает, что ходит с костылём, — одобрил Иоанн Васильевич. — Слушай далее. Говорят мои недруги, что я похож на ордынца, а преданные мне люди находят, что я похож капля в каплю на покойную матушку.

   — Правда, что она была взята из Польши?

   — Не совсем так, она из рода князей Глинских, а эти княжили в Литве. Бабка моя по своей греческой крови отличалась хитростью, а матушка, не тем будь помянута, отличалась любвиобилием. Много ли у неё было дружочков, не считано, а о главном знает вся Дума. Звали его Иваном Овчиной Телепнёвым-Оболенским. Он верховодил боярской Думой как толпой холопов; каждое его слово было после смерти моего родителя законом. А знаешь ли, какого он роду-племени? Мне сказывали, что отец его был ушкуйником на Волге и хаживал на устругах с товарищами, выкрикивая судовщикам: «Сарынь, на кичку кинь». Вот какого рода был дружок моей матери. Божьему промыслу угодно было даровать мне жизнь, когда родителю моему миновало полвека. Ты слышала, будто юродивые распускают слух, что в день и час моего рождения по всей Руси блистала молния и что самая земля колебалась. Отсюда меня уже сызмала зовут грозным, а какой я грозный, хотя бы и теперь: покоюсь на коленях женщины, она перебирает мои кудри... где уж тут быть грозному?

   — А почто ты носишь за сапогом нож?

   — А по то, если ты найдёшь себе Телепнёва, Оболенского, я вспорю ножом твою белую грудь!

Анастасия Романовна вздрогнула и прошептала молитву, в которой послышалось только: «Утиши, Господи, бурю, не допусти до такого великого греха».

Известие о назначении ножа за сапогом взволновало женщину до лихорадочного состояния, что, кажется, очень понравилось Иоанну Васильевичу. По крайней мере, склонившись на её колени, он подложил её руку под свою голову.