Жены русских царей - [132]

Что до сестры Балков, дочери Матрёны Ивановны — Натальи Фёдоровны Лопухиной, то трагическая судьба её известна: знаменитая в своё время красавица, она, по воле уже дочери Петра — Елизаветы, бита кнутом и ей урезан на эшафоте язык 31 августа 1743 г.: Матрёна Ивановна не дожила до катастрофы, постигшей Наталью Фёдоровну в 1743 году. Дети Лопухиной видели возвращение матери из Сибири и при императрице Екатерине II сами выдвинулись на служебном поприще: так, второй сын Лопухиной был генерал-поручиком, третий — действительным камергером и проч.

Затем упомянем также и о том, что фамилия Монса встречается ещё раз в первой половине XVIII века. Так, в царствование Анны Ивановны, на скамьях рыцарской академии (нынешний первый кадетский корпус), среди сыновей аристократов и детей разных иноземцев мы встречаем Бернгарда Монса. Поступил он в корпус в 1735 году, выпущен в 1741 г. в армию прапорщиком. Как доводился новый прапорщик знаменитому камергеру: был ли он племянником его или находился в более отдалённой связи родственной, нам неизвестно; неизвестна также и судьба этого, едва ли не последнего из Монсов, имя которого встречается в числе имён разных знатных и старинных дворянских фамилий. Рыцарская академия, как известно, с самого начала была чисто шляхетским заведением.

Оставляя главнейших членов фамилии Балкши и Монса и их потомство, скажем несколько слов о последующей судьбе двух невольных виновников Монсовой и собственной погибели. Судьбы Балакирева и Столетова в последующие царствования совершенно различны: на долю первого выпал вечный смех и шутовство во дворце, на долю второго — долгое скитанье по тюрьмам и позорная смерть на плахе.

Причины этого явления лежали не только в обществе, в котором они жили, но и в их собственных характерах: Балакирев был шут по профессии, по страсти; если он «принял на себя шутовство» ещё при Петре и этою особенностью своего дарования успел проложить себе дорогу во дворец, то в последующее время, при Бироне, он тем скорей нашёл возможным обратиться к прежней профессии: она его кормила, одевала, вообще с избытком обеспечивала его содержание. В это время действительно житьё было разным шутам, шутихам, дуракам и дурам, карлам и карлицам. Ими полнились тёмненькие и низенькие покои прежнего «зимнего дома». Скоморошнический орден имел своими членами представителей разных старинных княжеских фамилий. Так, среди них разгуливал в полосатом кафтане и дурацком колпаке князь Михаил Алексеевич Голицын, пятидесятидвухлетний паж; тут же нещадно дрался и сам бит бывал беспрестанно злейший плут граф Апраксин; в компании с ними скоморошничал князь Волхонский... Другие аристократы не были шутами по профессии, но в угоду сильным мира пускались на разные штуки: так, генерал-поручик П. С. Салтыков являл при дворе особенный талант — делал из пальцев разные фигуры и чрезвычайно искусно вертел в одну сторону правою рукою, а в другую — правою ногою. В обществе столь знатных и столь талантливых особ могло ли быть «досадительно» Балакиреву? Правда, частенько доводилось ему таскать за волосы сотоварищей, бить друг друга по щекам, колотить других палками и быть, в свою очередь, битым по икрам, кувыркаться, кататься по полу, драться до крови; но ведь всё это делалось в высоком присутствии герцога Бирона и других вельми знатных персон для общей потехи; в этой потехе, наконец, принимали деятельное участие многие аристократы. Впрочем, и отказываться-то от участия в потехе было не совсем удобно: современник свидетельствует, что Балакирев однажды за подобный отказ был «жестоко бит батоги». Шут же он был добрый, остроумный, и шутки его никогда никого не язвили, но ещё многих часто рекомендовали.

В то время, когда Балакирев смехом заглушал слёзы, шутками облегчал боль от княжеских пинков и затрещин, кувырканьями и прыганьем разминал ноги, избитые палками, в это время приятель его Егор Михайлович Столетов коротал дни в Нерчинске.

По возвращении из Рогервика в 1725 году Столетов проводил время на свободе, потом служил при дворе цесаревны Елизаветы и постоянно вращался в мире сплетен, интриг и разных козней придворных чинов мелкой стати. С этим миром он издавна обвыкся. Он не обращал внимания на то, что аристократы «гордили» с ним, вообще относились к нему, к каторжнику, весьма презрительно, впрочем, не за то, что он был в каторге (в то время многим была она знакома), но за его низкое происхождение. Столетов не обращал внимания на их презрение, он всё-таки продолжал соваться в кружки князя Белосельского, князя Куракина, князей Долгоруковых и др.; находил себе милостивцев, старался быть им полезным. Человек не без способностей, но тщеславный, самоуверенный, болтливый, он скоро поплатился за то, что вновь отдался интригам и сплетням дворцового мира. В 1731 году по розыску за вины Столетова сослали в Нерчинск. Вины его рассказаны по подлинному делу на страницах «Русской Старины» изд. 1873 года, том VIII, стр. 1—27. Он пострадал вообще за связи и службу кн. Долгоруким, за болтовню неосторожную, за сплетни.

В отдалённом Нерчинске он пользовался свободой, был принят в доме начальника, мог заниматься чем угодно, ходить куда угодно; но бездействие, а главное, жизнь вдали от той сферы, среди которой он взрос, скоро его озлобили и вызвали на ряд опрометчивых поступков. Он стал рассказывать важные тайны дворцового быта, хорошо ему известные. Говорил о царевне и герцогине Мекленбургской Катерине Ивановне и князе Михаиле Белосельском, об императрице Анне Ивановне и герцоге Бироне, высказывал сочувствие к цесаревне Елизавете, заявлял надежды на её восшествие на престол и к довершению же собственного несчастия поссорился с комендантом Нерчинска, своим непосредственным начальником. Результатом всего этого были: донос, суд и пытки в Екатеринбурге и страшный розыск в Петербурге; завязалось толстейшее дело, продолжавшееся более года. Столетов, столь же малодушный в беде, сколь самонадеянный и заносчивый в счастии, оговорил знакомых, приятелей, приплёл к делу родную сестру и зятя, являвших к нему во время ссылки чувства глубокой привязанности; клепал и на себя, то запирался, то приносил повинные не только в противных словах, когда-либо сказанных, но даже в мыслях, какие только зарождались в его голове и служили «к умалению чести её императорского величества» Анны Ивановны.