Жены русских царей - [115]

Монс и сам не думал, что дело влюблённого герцога затянется ещё на неопределённое время; он ещё недавно говорил князю Белосельскому да секретарю своему Столетову: «Вот государыня цесаревна (Анна Петровна) — какой человек хороший, а отдают за голштинского герцога; а он ей по человечеству не придёт. То-то чины-то будут! Шаркать и приседать по-немецки станет чиновно...» Говорил он эти речи быть может и не без укоризны, так как видно, что герцог действительно по человечеству не стоил цесаревны, хотя сам же и радел о его деле; а ещё вероятнее говорил он то не «к поношению, но к одному немецкому обхождению».

Как бы то ни было, но все толки и хлопоты не повели пока ни к чему. «Весьма удивляюсь, — писал не без горечи шведской канцелярии советник и сторонник герцога, барон Цедергиельм к графу Велингу, — весьма удивляюсь, что о совокуплении брачном ещё ничего не слышно, и два срока: ярко коронация и день Петра и Павла в сём случае напрасно прошли; сие возбуждает у некоторых мнение, что всё пресечётся, а у некоторых сомнение и недоверку. А как оное потребно есть общему интересу, то оставлю мудрейших зрелому рассуждению. И таким образом всяк принуждён колеблятся, когда объявления без действа остаются. Мне мнится, ежели б я сказать смел, что императора собственный кредит и интерес в том претерпевает».

«Я имел честь прошлой почты вам объявить, — писал тот же Цедергиельм три дня спустя, — в каком я состоянии обретаюсь и о неспокойстве, которое мне приключают пункты, интересованные о мариаже и... Ведая так, как я известен его императорского величества разум и твёрдость, менее бы нас тревожило в продолжении помянутого мариажу, ежели б не чинились некоторые интриги, чтоб опровергнуть взятые меры и публику обольстить таким образом, дабы доброжелательные не знали, на что им надеяться. А между тем противники надеждою себя флатируют, что по заключении (между Швецией и Россией) алианции, император об интересе герцога более попечения иметь не будет, отчего он может прийти в посмеяние и на жертву отдан быть. И начинают уже сумневаться, какое окончание дела его восприимут. Сие отъемлет кураж и остановляет горячесть, и подаёт случай к разным рассуждениям, и кажется будто блекнет тем слава монарха, который ему протекцию свою обещал. Я признаваю, что сие суть токмо проводы; обещания и паролю императорского не держится. Но по что сие продолжение? Подаётся токмо тем приятелям омбраж, а неприятелям случай все свои способы к помешательству употреблять. И воистину, когда неприятели о том радуются, то другие весьма печалятся и неутешительны. И тако, которой партии ныне хотят угодить и от которой надеются сентиментов сходнейших? Никогда б поверить не можно, чтоб коронация и Петров день напрасно минулись без декларации. Воистинно, общий интерес в том так претерпевает, что словами оное изобразить не можно и экспрессии на то нет. Многими продолжающимися выкрутками можно того к падению привесть, которого обещано поднять...»

О том же писал и граф Велинг в местечко Поль к Бассечу или к Бонде; словом, вся голштинская партия была огорчена и оскорблена теми долгими «выкрутками», из-за которых не объявлялось до сих пор обручение герцога. Письма Цедергиельма и Велинга были доставлены Монсу кем-то из близких герцога, вероятно, графом Бонде, и, без сомнения, для доклада государыне.

Монс, как можно думать, не переставал хлопотать по этому делу. Государыня под его влиянием продолжала являть своё расположение к герцогу, но государь по-прежнему уклонялся от декларации. Явно, что она ещё не входила в его политические расчёты. Но вдруг искания герцога увенчались успехом: причиной того или, вернее сказать, решительным толчком к тому был возникший в ноябре 1724 г. розыск.

IX РОЗЫСК 1724

5 ноября 1724 г. было роковым днём для Виллима Ивановича. В этот день объявился давнишний донос Ершова.

Как это случилось, кто был передоносчиком, из-за чего вновь возникло дело — эти интересные вопросы решительно остаются загадками. С недоумением останавливаешься пред Поспеловым, Ягужинским, Макаровым, Меншиковым, Толстым, Анной Крамер, но нет, никто из них не мог сделаться доносчиком на Монса, а, следовательно, и на Екатерину. Почему этого не могло случиться, мы уже объяснили; и что они действительно не были виновниками внезапно возникшего розыска, это видно из наград и милостей, которыми их осыпала Екатерина по восшествии своём на престол. Быть может, Андрей Иванович Ушаков? Действительно, он не был дружен с Монсом; ему и поручил Пётр чинить допросы, производить следствие, но всё-таки и Ушакова нельзя заподозрить в доносе: в противном случае он пострадал бы с воцарением Екатерины, чего, как известно, не случилось. Словом, вернее всего, что государь узнал об извете Ершова путём тайного, безымянного письма, т. е. путём довольно обычным в то страшное время, хотя путь этот и тогда был запретный.

В ноябре 1724 г. принесено было одному из его лакеев, Ширяеву, будто бы с почты, письмо.

В чём оно состояло, куда исчезло — неизвестно; но что оно было и относилось к делу Монса. Это видно из описи сего дела 1727 г. В ней рукою Черкасова, между прочим, помечено: