Женское счастье - [7]

— Юля, что ты несешь! — кричит Павел, словно события, о которых мы говорим, происходили вчера. — Я ни на ком не собирался жениться. Вспомни. Ты уехала в колхоз. Я заболел воспалением легких. Позвонить тебе было некуда. А когда я пришел к тебе, родители сказали, что ты уехала в Сибирь, на стройку.

И я вспомнила честные Наташкины глаза, которые она вытаращила на меня тогда…

— Но ведь Наташка к тебе заходила… И ты ей сказал…

— Какая Наташка?

— Ну, она нас еще познакомила!

— А! Так это она… Но ты! Почему ты сразу поверила ей? Почему со мной не повидалась?… Я же искал тебя. У родителей твой адрес взял. А ты со стройки уже уехала. Потом они мне сказали, что ты замуж вышла…

И я плачу, а Павел гладит меня по голове. И мы сидим в обнимку. Он спрашивает, проводя тяжелой ладонью по моей стрижке:

— Где твоя коса?

Где моя коса? Там же, где моя юность… Там же, где наша любовь, бедный мой Павлик… Павел встает и ищет что-то в своей сумке. И достает оттуда веточку. Прихотливо изогнутую, с засохшим, свернувшимся в трубочку листом… На ней маленькая гроздь черных ягод…

— Вот. Наш виноград. Тебе привез…

А потом звонит Миля, мои родители, Таня и Люся, какие-то пьяные вусмерть друзья…

Ночь переходит к рассвету, когда я наконец догадываюсь спросить:

— Паша, а как ты здесь оказался? Ты в командировке?

— Слушай, это у тебя амнезия, что ли? Ты же сама меня позвала!

И я выслушиваю замечательную историю о том, как неделю тому назад я сама позвонила Павлу и, расспросив его о семейном положении, пригласила к себе на праздник.

— И что, ты поверил, что это я?

— Ну, голос-то был твой… Ты, правда, так хихикала загадочно… Но все выражения твои… Сразу так нараспев: «Па-а-ша!» Кто ж еще?

Понятно кто. Мыша, конечно. Вынимаю пачку старых писем, что нашла у нее в комнате. Вот, мамино письмо. В нем приписка: «Заходил Паша Акиншин, спрашивал про тебя. Живет он по-прежнему на Васильевской». Я помню это письмо. Машке тогда исполнился год. И я выбросила из головы эти строчки. Значит, Мышка нашла его просто по фамилии и адресу.

— Это моя дочь тебя сюда вызвала, — объясняю я Павлу.

— А я думал, это ты… Зачем она это сделала?

— Пашка, ты все такой же тугодум…

— То есть… Ты хочешь сказать… Ты ей про меня говорила? Да?

Ах, Пашенька, да ничего я толком ей про тебя не говорила… Так, в общих чертах. Но она как-то поняла, что ты мне нужен. Родным, добрым своим сердечком почуяла, что мне тебя не хватает… Именно тебя, медленно соображающий возлюбленный былых дней! И остаток ночи, и сумрак зимнего рассвета мы говорим, целуемся и опять говорим…

1 января

А утром, когда мы завтракаем в кухне и постель уже стыдливо застелена, прибегает Машка.

— Мамсик! Как тебе мой подарочек? Па-аша, вы на меня не сердитесь?

И последнее, что я слышу, перед тем как она врубает Земфиру на полную мощность:

— А это что за жалкая веточка? Это ваш легендарный виноград, что ли?

За окном падает снег. Настоящий светлый снег нового года. И он укрывает благословением огромный ясень, наш дом и нас. Мою дорогую дочь, строптивую и непослушную… Павла, с которым связывает меня общая надежда на будущее, неуверенная и робкая… И меня, с моими стирками, уборками, звонками, работой, руганью и любовью, любовью, любовью…

Холодно — горячо

Настя — девка горячая. Снег у нее за шиворотом и в сапогах моментально растаял. Из расстегнутого пальто валил лошадиный пар. Молодые люди сочли ее даже слишком горячей. Поэтому она бежала сейчас через темный пригородный лес, а до Нового года оставалось всего ничего. Сверху торжественно и неотвратимо начал падать снег. Серая пелена скрыла очертания деревьев, и Настя перестала различать близкие огни шоссе. Нехорошее предчувствие начало вытеснять бойцовскую злость.

Начиналось это идиотское приключение весьма лирично. Настя кружила по комнате среди разбросанных платьев и белья. Пахло елкой, горячим утюгом и рижским дезодорантом. Пирог с румяной решеткой вышел пышным, как у бабушки. Шаль, тоже бабушкина, золотого увядшего шелка, висела на спинке стула. К ней прилагалась черная косоворотка, расшитая яркой тесьмой. Косоворотку Настя конфисковала у своего баяниста из ансамбля. Собственно, эти два предмета и составляли Настин новогодний наряд. Да еще черные колготки, подаренные папой, и туфельки, которые одолжила очередная мачеха, не старая еще продавщица из овощного. Мачеха рассчитывала, что противная девка свалит встречать Новый год и вернется денька эдак через три.

Женщин папа менял, несомненно, чаще, чем перчатки. Перчатки у него были старые, купленные еще покойной мамой. А мачехи были молодые и разные. Папа оправдывался перед дочкой: «Я стараюсь забыть маму!» Настя верила, что так оно и есть. Ведь все эти бабы красавицу и умницу маму напомнить никак не могли. Но вот пока папа с такими усилиями забывался, дочке приходилось идти из их однокомнатной квартиры куда глаза глядят.

Но главное — не куда, а как глядели эти глаза! Даже во время выступления ансамбля, исполняя бодрую русскую песню какого-нибудь местного автора, Настя поводила своими фиалковыми очами с такой жаркой томностью, что какой-нибудь ответственный работник в первом ряду начинал вдруг игриво притопывать и прищелкивать.