Женский портрет в три четверти - [9]

Я встал из-за стола и подошел к таинственной фигуре. Она уже поднялась и отряхивалась. Она глядела на меня укоризненными глазами Саши Могилевского. И на ней была куртка Саши Могилевского, худшая из всех курток, какие можно купить в московских магазинах.

Пес лежал у двери, недовольный тем, что об него споткнулись.

Может быть, он переживал также из-за того, что теперь ему надо сторожить двоих, а не одного, за то же содержание.

Саша посмотрел на меня, потом на пса, потом опять на меня и расхохотался. Подошел к сенбернару, потрепал его по загривку, провел ладонью по морде, и пес позволил ему все это! Я молчал. Ненавижу всякое неравноправие. Если ты суров, то будь суров со всеми.

Почему Могилевскому можно, а мне нельзя?

- Что ты так мрачен, узник любопытства? - поинтересовался Саша и опять закатился смехом.- Король репортажа в плену у диких зверей. Не выпускают тебя на волю?

- И тебя, дурака, не выпустит,- мрачно огрызнулся я.

- И меня не выпустит,- согласился Саша.- Никого не выпустит, даже отца родного. Это я его выпущу, а не он меня. Хочешь гулять, умница? - обратился он к сенбернару. Тот легонько взвизгнул и поднялся на ноги, преданно глядя на Могилевского. Понимает же, подлая душа, по-русски, а притворяется дурачком. Ух, это мне английское воспитание!

- Хватит бурчать,- сказал мне Могилевский.- Ищи его сбрую.

Пока мы шарили по комнатам в поисках ошейника и поводка, Саша рассказал мне, что весь оргкомитет ищет сэра Вилли и не может найти, что из отеля уже сообщили об отсутствии Бризкока, а он, Могилевский, прибыл сюда в качестве освободителя узников и разрушителя темниц только потому, что знает мою, короля репортажа, настырность и широко известную способность попадать в неприятности, западни и сомнительные положения. А памятуя о собаке и коте, можно держать пари, что неприятности будут.

- Кстати, о коте,- сказал Саша, застегивая ошейник на могучей шее смирно стоявшего сенбернара.- Собака без него не гуляет, только вместе. Насколько я информирован, сей меньший брат имеет обыкновение путешествовать и прогуливаться в корзинке. Надо полагать, в этой, поскольку другая мне не попадалась.

Могилевский сунул мне в руки плетеную корзинку - с такими, только попроще, ходят у нас по грибы; на дне лежал голубой матрасик с вышитой шелком монограммой - я плохо разбираюсь в латинской вязи, но буква "О" там была определенно. Как только корзинка оказалась у меня в руках, из спальни, лениво передвигая длинными лапами, вышел серый кот, окинул нас скучающим взглядом, зевнул, потянулся, высоко задрав хвост, и сиганул на матрасик с вензелем. Саша пристегнул к ошейнику пса поводок, сенбернар, наш друг отныне, огляделся, удостоверился, что кота не забыли, и сам шагнул к двери, увлекая за собой Могилевского. Выйти из номера оказалось до смешного просто.

Нас никто не остановил. Мой синий костюм и клоунская курточка Могилевского вполне подходили для выгула собак - так, наверное, решила челядь в вестибюле, провожая нас профессиональными взглядами. Пес не обращал ни на кого внимания, а кот, по-моему, хотел сказать что-то язвительное, но поленился. На руках у персонального носильщика зря трепаться не станешь. Это унижает достоинство. Кот молчал, и с каждой минутой он нравился мне все больше.

У дверей гостиницы стоял на страже провинциальный гений, Уотсон и Крик. Он охранял Сашины фотопринадлежности. И глядел он на меня с таким же недоверием, как Бернар, когда я, незваный, ворвался в номер сэра Уильяма.

Оказывается, кандидат приехал вместе с Сашей, но внутрь его, конечно, не пустили. С таким галстуком не пустили бы даже в гостиницу "Алтай" для приезжих героев труда. С таким галстуком можно ходить разве что в Париже, где никто не обращает внимания, в каком ты галстуке, и в галстуке ли вообще, и есть ли на тебе штаны,- я это знаю из художественной литературы.

Кандидат нисколько не удивился, увидев наш передвижной зверинец; он шаркнул ногой - не то мне, не то коту - и представился: Миша Кравчук. Ладно, Миша так Миша. А я Константин Григорьевич.

- Где же Бризкок? - спросил Миша не то у меня, не то у кота.

Мы оба промолчали.

Рабочий день заканчивался, на улицах было полно народу, впрочем, в центре в любое время изрядная толкучка. Соотечественники, прибывшие из разных городов и весей, сигают из магазина в магазин, лелея надежду урвать что-то этакое - провинциалы как покупатели безотчетные оптимисты, вроде этого кандидата по имени Миша. А приезжие из-за кордона больше глазеют - на витрины, удивляясь наличию в них товаров (их волнует сам факт, а не качество и количество, не покупать же мануфактуру они сюда приехали), на архитектурные памятники, на регулировщиков движения, на суетливых провинциалов, которых они и принимают за коренных москвичей, на колокольни, где давно уже нет ни звонарей, ни колоколов. Все это, нам приевшееся, представляется им необычным и значительным.

Наша группа, должно быть, выглядела в московской толпе довольно странно. Могилевский с огромным сенбернаром на поводке и огромной сумкой через плечо; долговязый ученый Миша с загребущими руками, торчащими из рукавов пиджака этак на полметра, в галстуке с яхтой и в придачу, как выяснилось, в пыльных плетеных сандалиях, прекрасно дополняющих всякий торжественный костюм; наконец, я, одетый вполне прилично, не без скромного изящества, но с котом в корзинке - видел бы это наш генерал! Впрочем, если говорить честно, в сутолоке столичного центра, в благодатный для туриста июньский погожий день нас почти не замечали.