Женский портрет - [222]

– Я сама не была уверена, пока не приехала, – сказала Изабелла.

– Вы сидели совсем как ангел у моей кровати. Помните, что говорится про ангела смерти? Он самый из них прекрасный. Такой были вы; как будто вы меня дожидались.

– Я дожидалась не вашей смерти, я дожидалась… этого. Это не смерть, Ральф, дорогой мой.

– Не для вас… нет. Когда видишь, как умирают другие, с особой силой ощущаешь, что жив. Это само чувство жизни… сознание, что мы остаемся. И у меня оно было… даже у меня. А теперь я только на то и гожусь, чтобы внушать его другим. Для меня все кончено. – Он замолчал. Изабелла ниже и ниже склоняла голову, пока не уткнулась лицом в свои руки, сжимавшие обе его. Теперь она не видела Ральфа, зато его далекий голос звучал у самого ее уха. – Изабелла, – сказал вдруг Ральф, – хорошо, если бы и для вас все было кончено. – Она ничего не ответила – просто разрыдалась, по-прежнему стоя на коленях и спрятав лицо. Он молча лежал и слушал ее всхлипывания; наконец у него вырвалось наподобие скорбного стона: – Вот что вы для меня сделали!

– А что вы сделали для меня? – воскликнула она в крайнем волнении, приглушенном отчасти ее позой. Позабыт был всякий стыд, всякое желание скрыть что-либо. Он должен знать, она хочет, чтобы он знал, – тогда близость их будет полной, а душевной боли он уже недоступен. – Вы сделали для меня… вы сами знаете. О Ральф, вы были для меня всем! А что я для вас сделала… что я могу сделать сейчас? Я готова умереть – только бы вы жили. Да я и не хочу жить. Я готова умереть, только бы нам не расставаться. – От слез и отчаяния у нее так же прерывался голос, как у него.

– Вы со мной не расстанетесь… вы сохраните меня. Сохраните в своем сердце. Я буду к вам еще ближе. Жизнь – лучше, Изабелла, в жизни есть любовь. Смерть хороша… но в ней нет любви.

– Я так и не поблагодарила… так ничего и не сказала… так и не стала той, какой следовало, – продолжала Изабелла. Ей страстно хотелось излить душу, покаяться, целиком отдаться горю. Все беды ее слились сейчас воедино, переплавились в эту душевную боль. – Что вы должны были думать обо мне? Но откуда мне было знать? Я никогда и не узнала бы, и если сейчас знаю, то потому, что не все же люди настолько глупы.

– Бог с ними, с людьми, – сказал Ральф. – Пожалуй, я рад с ними распрощаться.

Она подняла голову и руки со стиснутыми пальцами; какое-то мгновение она словно молилась глядя на него.

– Так это правда… правда? – спросила она.

– Правда, что вы глупы? О нет, – сказал Ральф, явно пытаясь острить.

– Что вы сделали меня богатой… что все, что у меня есть, – ваше? Он отвернулся и некоторое время молчал. Наконец ответил:

– Не стоит об этом говорить… это не принесло вам счастья. – Он опять медленно обратил к ней лицо; они снова смотрели друг на друга. – Не будь этого… не будь этого… – И он замолк. – Думаю, я погубил вас, – сказал он горестно.

Она была твердо уверена, что Ральф недоступен душевной боли, он как бы принадлежал уже тому миру. Но даже и без этой уверенности она продолжала бы говорить – ей все стало неважно сейчас, и единственным просветом в беспросветном ее отчаянии было сознание, что они вместе смотрят правде в глаза.

– Он женился на мне ради денег, – сказала она. Ей хотелось сказать все, она боялась, что он может умереть и ей это не удастся.

Он пристально взглянул на нее своими неподвижными глазами, а потом впервые за все время опустил веки. Но в следующее же мгновение снова поднял их и ответил:

– Он был очень в вас влюблен.

– Да. Но никогда не женился бы на мне, будь я бедна. Это не в обиду вам, Ральф. Мне ли вас укорять! Я только хочу, чтобы вы поняли. Я всегда старалась скрыть от вас, но теперь это ни к чему.

– Я всегда понимал, – сказал Ральф.

– Я так и думала, но не хотела этого. А сейчас хочу.

– Для меня это – не укор… для меня – это счастье, – ответил Ральф, и голос его в самом деле был полон невыразимой радости. Она снова склонила голову и прижалась губами к его руке. – Я всегда понимал, – продолжал он, – хотя это было так дико, так горько. Вам хотелось видеть жизнь своими глазами, а вам не давали, вас за это наказывали, буквально перемалывали жерновами условностей.

– О да, я очень наказана, – плакала навзрыд Изабелла. Несколько секунд Ральф слушал, как она плачет, потом сказал:

– Он очень был взбешен вашим отъездом?

– Да, мне это далось нелегко. Но мне все равно.

– Значит, между вами все кончено?

– Нет, думаю, ничего не кончено.

– Неужели вы к нему вернетесь? – спросил, задыхаясь, Ральф.

– Не знаю… не решила. Я задержусь здесь, пока можно будет. Ни о чем не хочу думать… да и к чему? Для меня существуете сейчас только вы, и этого пока довольно, еще немного это продлится. Вот я стою на коленях, держу вас, умирающего, в объятиях и так счастлива, как давно уже не была. Я хочу, чтобы и вы были счастливы… не думали ни о чем печальном, просто чувствовали бы, что я рядом и люблю вас. Зачем нам боль? В такие часы, как этот, что нам за дело до боли? Есть же нечто, более глубокое, чем самая глубокая боль.

Ральфу, очевидно, с каждой минутой все труднее становилось говорить; ему приходилось дольше пережидать, не сразу удавалось собраться с мыслями. Сначала он будто бы никак не откликнулся на ее слова; прошло немало времени, прежде чем он прошептал: