Толстая засмеялась.
— Держи карман шире! Два года ни одного мужика не увидишь! Это только первый призыв так осеменяли, потом стали по научному, находят лучших папаш из соседних воинских частей, берут у них сперму, а осеменяют спринцовкой. Конечно, кто дергается сильно — привязывают. А вы что думали, на курорт едете?
— И что дальше? — с любопытством спросила брюнетка со стрижкой под мальчика.
— Дальше — служба. Гимнастика для беременных, занятия по пеленанию и кормлению. Ну и «мамок», это те, что родили уже, обслуживать — трусы им стирать, носки, детишкам их по ночам говно из пеленок вымывать. И так — пока сама не родишь.
— А я вот не стану им ничего стирать, — брюнетка гордо вздернула голову.
— Ха, какая борзая, — улыбнулась толстая, — знаешь, что с такими, как ты там делают?
— Что? — чуть не плача спросила худенькая.
— По морде бьют, а если совсем оборзеешь, возьмут — и пальцы на руках табуреткой переломают. По животу бить не станут, там за такое — штрафбат. Ну это еще ничего. Главное — в лизки не попасть. А то лизать — не перелизать всей роте, до самого конца службы. Ну это как себя поставишь.
Худенькая девчушка все-таки расплакалась…
— Да не бойтесь вы! — толстая широко махнула рукой. Не борзейте особо, но и перед мамками не стелитесь. Стирайте, часть пайка отдавайте, ночами детишек нянчите. Так девять месяцев и пронесутся. Оглянуться не успеете — и вы королевы! Молодые уже вас облуживать будут. Вот помню, сеструха рассказывала. Через месяц после родов прибыл к ним в часть молодняк. А она, понятное дело, только недавно мамкой стала, еще не отоспалась толком, чужих детишек-то нянча кажную ночь. Ну вот, выбрала она одну такую молодую прынцессу, говорит, мол, ночью этой трусы мне постирать, хэбэ почистить, ребенок, как заплачет — качай. Ну и легла спать, уши ватой заткнув, чтобы крики детские не мешали. Просыпается — а прынцесса дрыхнет, ничего не постирано, ребенок с полными штанами говна, во все горло орет. Бьет сеструха, значит, ее по мордасам, да орет, что же это ты, сучка драная, ничего не сделала? А она — я, мол, тебе в служанки не нанималась! Сеструху это взбесило, зря она что-ли целых девять месяцев горбатилась? Стянула с ребенка подгузник — да и говном прынцессе этой в морду! А сверху — кулаком припечатала. Вот смеху-то было! Вся казарма хохотала, глядя как молодая глаза прочищает, да выбитые зубы с пола собирает. Зато следующей ночью девка та, что твоя Золушка трудилась. Во как!
Толстая рассказывала еще что-то из «веселой» жизни мамок в казарме, но Маша уже почти ничего не слышала, погрузившись в тяжелый сон.
Утром выяснилось, что она и еще трое девушек, включая ту самую худышку, едут служить в Забайкалье. Отправку обещали сегодня, в середине дня. Стали ждать. А пока девушки имели возможность наконец-то по настоящему позавтракать, поскольку в матеркомат привезли горячую кашу. Машин гастрит с удовольствием пробурчал. После завтрака их повели стричься. Для девушек это было даже страшнее медосмотра. Многие рыдали до хрипоты. Одну девушку даже привязали скотчем к креслу, так сильно она отбивалась. Стригли под машинку. Наголо.
— Чтобы вшей не было, — назидательно пояснила пропитая матеркоматовская бабка-парикмахерша.
Руки ее дрожали, машинка помнила еще советских юношей-призывников, поэтому без царапин и порезов не обошлось.
После этого акта окончательного унижения призывницам выдали их приписные и комплект материнской формы. Одежда была хоть серой и некрасивой, но теплой. Часам к двенадцати к матеркомату подогнали все тот же ПАЗик, погрузили в него призывниц и повезли на вокзал. Около ворот можно было увидеть кучку утирающих слезы женщин, похоже, что это были матери девушек. Спустя два часа поезд медленно повез коренную москвичку Машу в холодные забайкальские степи, исполнять свой священный женский долг — вынашивать и рожать родине ребенка.
