Женская война. Сильвандир - [30]

— Вы военный? — спросила Нанон, пожав плечами.

— Почему же нет, черт возьми? Не скажу вам, что я Дюнуа, Дюгеклен, Баяр, рыцарь без страха и упрека. Нет, я не так горд, сознаюсь, я заслуживаю кое-какие упреки и не спрошу, как знаменитый кондотьер Сфорца, что такое страх. Я всего лишь человек; как говорит Плавт: "Homo sum, et nihil humani a me alianum est", что означает: "Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо". Поэтому я трус, насколько человеку позволяется быть боязливым, что не мешает мне при случае быть очень храбрым. Когда меня принуждают, я довольно умело действую шпагой и пистолетом. Но, видите ли, по природе истинное мое призвание — дипломатическое поприще. Иди я очень ошибаюсь, милая Нанон, или я буду великим политиком. Политическое поприще прекрасно. Посмотрите на Мазарини: он пойдет далеко, если его не повесят. Вот и я, подобно Мазарини, больше всего боюсь, как бы меня не повесили. По счастью, я могу надеяться на вас, дорогая Нанон, и эта мысль придает мне бодрости и отваги.

— Так вы военный?

— И, кроме того, в случае нужды придворный. Ах! Пребывание у герцога де Лонгвиля много послужило мне на пользу.

— Чему же вы там учились?

— Тому, чему можно выучиться у принца: воевать, интриговать, изменять.

— И к чему это привело вас?

— К самому блестящему положению.

— Которое вы не сумели удержать за собой?

— Что ж делать, черт возьми? Ведь даже принц Конде потерял свое место. Нельзя управлять событиями. Дорогая сестра! Каков бы я ни был, я управлял Парижем!

— Вы?

Да, я.

— Сколько времени?

— Час и три четверти по самому верному счету.

— Вы управляли Парижем?

— Как император.

— Как это случилось?

— Очень просто. Вы знаете, что коадъютор, господин де Гонди, то есть аббат Гонди…

— Знаю, знаю!

— …был полным властелином столицы. В это самое время я служил герцогу д’Эльбёфу. Он лотарингский принц, и служить принцу не стыдно. Ну, в то время герцог был во вражде с коадъютором. Поэтому я поднял бунт и как сторонник герцога д’Эльоёфа взял в плен…

— Кого? Коадъютора?

— Нет, не его, я не знал бы, что с ним делать, и был бы в большом затруднении. Нет, я взял в плен его любовницу, мадемуазель де Шеврез.

— Какой ужас! — вскричала Нанон.

— Не правда ли, какой ужас! У аббата любовница! И я думал то же самое. Поэтому я решил похитить ее и отвезти так далеко, чтобы он никогда не смог увидеться с ней. Я сообщил ему свое намерение, но у этого человека всегда такие доводы, что против них никак не устоишь. Он предложил мне тысячу пистолей.

— Бедная женщина! За нее торговались!

— Помилуйте! Напротив, это должно быть ей очень приятно, это доказало, как ее любит господин де Гонди. Ведь только служители церкви способны на такое самопожертвование ради своей любовницы. Я думаю, причина в том, что им запрещено иметь любовниц.

— Так вы богаты?

— Богат ли я?..

— Да, можно разбогатеть таким грабежом.

— Ах, не говорите мне об этом, Нанон, мне как-то не везет! Никто не думал выкупать камеристку мадемуазель де Шеврез; она осталась у меня и растранжирила все мои деньги.

— По крайней мере, надеюсь, вы сохранили дружбу тех, кому служили против коадъютора?

— Ах, Нанон, как видно, вы совсем не знаете принцев. Герцог д’Эльбёф помирился с коадъютором. В договоре, который они заключили между собой, мною пожертвовали. Поэтому я был вынужден перейти на жалованье к Мазарини, но Мазарини — величайший скаред. Он не соразмерял наград с моими услугами, и я был вынужден поднять новое восстание в интересах советника Брусселя, имевшее целью возвести его на место канцлера Сегье. Но мои люди, неловкие дураки, исполнили это только наполовину. В этой схватке я подвергался самой страшной опасности, какой не видывал во всю жизнь. Маршал де Ла Мельере выстрелил в меня из пистолета с двух шагов. По счастью, я успел наклониться; пуля просвистела над моей головой, и знаменитый маршал убил какую-то старуху.

— Сколько ужасов!

— Нет, милая сестрица, это уж неизбежные спутники гражданской войны.

— Теперь я все понимаю: человек, способный на такие подвиги, мог посметь сделать то, что вы сделали вчера.

— Что же я посмел сделать? — спросил Ковиньяк с самым невинным видом.

— Вы осмелились обмануть такого важного человека, как герцог д’Эпернон! Но вот чего я не понимаю, вот чего не могу представить себе: чтобы брат, осыпанный моими благодеяниями, мог хладнокровно задумать погубить свою сестру.

— Я хотел погубить сестру?.. Я?.. — спросил Ковиньяк.

— Да, вы, — отвечала Нанон. — Мне не нужно было ваших рассказов, которые показывают, что вы на все способны: я и без них узнала почерк письма. Вот, смотрите: не станете ли уверять, что не вы писали эту анонимную записку?

И возмущенная Нанон показала брату донос, который герцог отдал ей накануне.

Ковиньяк прочел его, не смутившись.

— Ну что же, — сказал он, — почему вы недовольны этим письмом? Неужели вам кажется, что оно плохо написано? В таком случае мне жаль вас, видно, что вы ничего не понимаете в литературе.

— Дело идет не о слоге письма, сударь, а об его содержании. Вы или не вы писали его?

— Разумеется, я. Если б я хотел скрывать это, то изменил бы свой почерк. Но это было совершенно бесполезно: я никогда не имел намерения прятаться от вас. Я даже очень желал, чтоб вы узнали, что письмо написано мной.