Женская война. Сильвандир - [23]

Каноль налил стаканы. Ришон, чокнувшись и выпив за здоровье барона, вышел. А тот, даже не догадавшись спросить, по какой дороге он поедет, остался наедине с догоравшими свечами, пустыми бутылками, разбросанными картами и ощутил вдруг такую печаль, что ее мог понять лишь тот, кто сам испытал подобную. Напускной веселостью он пытался заглушить горечь обманутой надежды.

Он дотащился до своей спальни, с сожалением и гневом посматривая через окна коридора на уединенный домик, освещенное окно которого и тени, мелькавшие в нем, наглядно показывали, что мадемуазель де Лартиг проводит вечер не в таком одиночестве, как он.

На первой ступеньке лестницы Каноль наступил на что-то. Он наклонился и поднял жемчужно-серого цвета перчатку виконта, которую тот уронил, спеша покинуть кров метра Бискарро и не сочтя ее, без сомнения, настолько ценной, чтобы тратить время на поиски.

Как ни были тяжелы мысли Каноля, простительные в минуту мизантропии, порожденной любовной неудачей, в одиноком домике царило не большее удовольствие, чем в гостинице «Золотого тельца».

Нанон беспокоилась и волновалась всю ночь, придумывая тысячу планов, как бы предупредить Каноля о положении дел. Она призвала на помощь всю свою догадливость умной женщины, чтобы выпутаться из несносного положения. Надо было улучить минуту, чтобы без герцога переговорить с Франсинеттой, или две минуты, чтобы написать Канолю одну строчку на клочке бумаги.

Но, казалось, герцог угадал ее мысли, прочел все беспокойство ее ума под маской веселья и поклялся не давать ей этой свободной минуты, которая, однако ж, была ей так нужна.

У нее началась мигрень, но д’Эпернон не позволил Нанон встать и сам принес флакончик со спиртом.

Тоща Нанон уколола палец булавкой, и рубиновая капля появилась на ее перламутровом пальчике. Она хотела взять из шкатулки кусочек розового пластыря, который начинали ценить в то время. Герцог, неутомимый в своей услужливости, встал, отрезал кусочек тафты с ловкостью, приводившей Нанон в отчаяние, и запер шкатулку двойным поворотом ключа.

Тут Нанон притворилась, что она спит крепким сном. Почти в то же время захрапел герцог. Нанон раскрыла глаза и при свете ночника, стоявшего на столике в алебастровой вазе, вытянула блокнот герцога из его камзола, лежавшего возле постели почти у нее под рукой, но, когда она взялась за карандаш и оторвала уже листок, герцог открыл один глаз.

— Что вы делаете, милая? — спросил он.

— Я искала, нет ли календаря в ваших листках, — ответила Нанон.

— А зачем?

— Мне хотелось знать, когда день ваших именин.

— Меня зовут Луи, и я именинник двадцать пятого августа, как вы знаете: стало быть, вы еще успеете приготовиться к этому дню, красавица моя.

Он взял блокнот из ее рук и положил его сам в камзол.

Тем не менее, посредством своего последнего маневра Нанон удалось добыть карандаш и бумагу. Она спрятала то и другое под подушку и весьма ловко опрокинула ночник, надеясь, что можно будет написать письмо в темноте, но герцог тотчас позвонил и громко позвал Франсинетту, уверяя, что не может спать без огня. Та прибежала прежде, чем Нанон успела написать половину фразы. Герцог же, опасаясь, чтобы подобная беда не случилась во второй раз, приказал Франсинетте зажечь две свечи на камине. Тут Нанон объявила, что решительно не может спать при свете, и в лихорадочном раздражении повернулась носом к стене, ожидая дня с беспокойством, которое читатель легко поймет.

Свет, которого она так ждала и боялась, разлился, наконец, по верхушкам тополей. Герцог д’Эпернон, хвалившийся тем, что всегда живет как солдат, встал с первым лучом солнца, сам оделся, чтобы ни на минуту не расставаться с милой своей Нанон, и, надев халат, позвонил, желая узнать, нет ли чего нового.

Франсинетта ответила на его вопрос кучей депеш, которые ночью привез Куртово, любимый егерь герцога.

Герцог распечатал их и принялся читать одним глазом, а другим, которому старался придать как можно больше нежности, беспрестанно смотрел на прелестную Нанон.

Нанон охотно растерзала бы герцога на куски.

— Знаете ли, — сказал герцог, прочтя несколько депеш, — что вы должны были бы сделать?

— Нет, монсеньер, — отвечала Нанон, — но, что вы прикажете, все будет исполнено.

— Пошлите на поиски вашего брата, — продолжал герцог. — Я, кстати, получил из Бордо важные известия, и он мог бы тотчас же отправиться с депешей в Париж. После возвращения я мог бы дать ему чин, о котором вы просите.

Лицо герцога выражало самую непритворную, искреннюю нежность.

«Ну, не надо бояться! — подумала Нанон. — Может быть, Каноль по глазам моим догадается или поймет мои намеки».

Потом сказала громко:

— Пошлите за ним сами, любезный герцог.

Она понимала, что если сама вздумает исполнить это поручение, то герцог не допустит, чтобы она послала письмо Канолю.

Д’Эпернон позвал Франсинетту и послал ее в гостиницу «Золотого тельца», сказав ей только:

— Скажи господину де Канолю, что мадемуазель де Лартиг ждет его к завтраку.

Нанон пристально посмотрела на служанку, но, хотя взгляд ее был очень красноречив, Франсинетта не могла прочесть в нем целой фразы: «Скажи Канолю, что я его сестра».