Женская тетрадь - [61]

Вообще-то, когда Дуня Смирнова переписала сценарий в девятый раз, команда (сложившаяся еще на первом фильме Алексея Учителя «Мания Жизели» и получившая кличку «Мафия Жизели») позволила себе бюджетные грезы. Дескать, найдем виллу в Тунисе, Тунис – страна дешевая, а на сэкономленные деньги поедем в Париж. Тунис оборотился Ялтой, а Париж – «Ленфильмом». Широкий исторический фон, который Дуня выписала, дабы свозить в Тунис максимальное число знакомых под видом Гиппиус, Мережковского, Алданова и т. д., пришлось сократить до одной меня, изображающей некий собирательный образ русской эмигрантки. В одной сцене я сижу в ресторане и ем икру. На естественный вопрос отвечаю: это вам не «Сибирский цирюльник». Нет, успокойтесь, не настоящая!!

Но одно сбылось в точности как задумывалось: Андрей Сергеевич Смирнов сыграл-таки Ивана Бунина.

Андрей Сергеевич обосновался в Ялте на широкую ногу – с запасом трубок и табака, книг, компакт-дисков и во всеоружии хитрованского мужского шестидесятнического обаяния, которому, как известно, сносу нет. Однажды, возвращаясь ночью со съемок в микроавтобусе, мы часа два проспорили о театральных амплуа, и мне довелось испытать приятное чувство интеллектуальной усталости, ибо Смирнов оказался отличным спорщиком. Образованные люди, хороший разговор – это нынче редкость. Бывало и солнце, приплывали к нам дельфины, один раз поехали к Байдарским воротам, ели чебуреки, пили вино. Тем временем в простуженном Петербурге бледный гений, композитор Леонид Десятников, сочинял для фильма вальс, который останется и тогда, когда от нас ничего не останется. Режиссер Алексей Учитель, маньяк и флегматик, упорно сметал в свою торбу все добытые им крохи эстетической привлекательности. Какие-то злые тени кружились потом вокруг меня и спрашивали: «Ну а вам-то, вам самой, как нравится фильм?» Какой фильм, помилуйте. У меня есть моя октябрьская Ялта, дырявая зеленая скатерть в ресторане с нечеловеческим названием «Гурман», «Пино-Гри», кажется, по шесть гривен, и Женя Миронов дал мне почитать дневники Борисова, и мидии с луком и лимоном, и как гример Наташа смешно спросила, когда мы сидели и ждали операторскую группу часа три: «Скажите, Таня, как вы думаете, верным ли путем идет Россия?», и белая шляпа с абрикосовым шарфом смотрелись так чудесно, и мы под утро стали смеяться от усталости, Галя, Никола, Лена, Наташа, Женя, Инна, еще одна Лена… Это была жизнь, а не кучма какая-нибудь.

Октябрь 2000

Триста лет одиночества

В погожий апрельский день я возвращалась домой, а домик мой расположен в одном из поэтических уголков Петроградской стороны – там, где река Карповка остается без каменных набережных и, простоволосая, пустырями-огородами, как гулящая деваха, убегает в Неву; там, где высится монастырь Иоанна Кронштадтского (но зачем эти черные купола, как они всегда смущают душу, никогда не смирюсь – купола должны быть золотые!), а на территории монастыря до сих пор еще, с советских времен, находится распределительный щит – так что, если работников РТР-Петербург (через дорогу, бывшая школа) творческой ночью настигает короткое замыкание, приходится будить монахинь; там, на улице, изгибающейся под прямым углом и когда-то носившей имя улицы Милосердия, а теперь называющейся улицей Всеволода Вишневского (автор пьесы «Оптимистическая трагедия»), расположен мой грязненький домик невыразимого цвета, который я делю примерно с тремя сотнями жильцов. Жилец! Как много в этом слове… Словечко из Гоголя, из Достоевского. В романе «Бедные люди» описана ведь коммунальная квартира, и Макар Девушкин ютится в клетушке, выгороженной из кухни, и чад к нему идет, и мокрым бельем пахнет, и «чижики у нас мрут – мичман уже четвертого покупает». А живут не бомжи, не люмпены – служивый народ, чиновники, мелкие литераторы, мичман вот живет. Сколько этих съемных комнатушек будет описано у Достоевского. И нигде – ни уюта, ни достатка, ни элементарной чистоты. Хотя у каждой квартиры есть Хозяйка или Хозяин. Но жильцы все равно живут, как положено петербургским жильцам – в нищете, грязи и мечтах. Окнами в наш двор выходит дом, о котором рассказывает мемориальная доска, – в этом доме было принято «историческое решение о вооруженном восстании в октябре 1917 года». Злокачественный оказался домик… Здесь раньше была фабричная окраина, селились пролетарии, иные совсем не бедные, – ну, а потомки их, в третьем-четвертом поколении, опустились вчистую.

Итак, я возвращалась домой, с покупочками, с разными идеями насчет ужина (я-то, счастливица, в своей квартире живу), – и обнаружила на лестничной клетке нескольких приятных молодых людей. «Откройте, милиция!» – весело говорили они. Двери приоткрывались – с видом на коммунальные недра. Выглядывали некие лица, но все с порога отвергали предложение быть понятыми на обыске. Менты мне понравились – они были точь-в-точь из сериала «Улицы разбитых фонарей». То ли авторы сериала большие знатоки жизни, то ли сами менты мимикрировали под артистов, но зазора между эстетикой фильма и правдой жизни не было.

Я согласилась быть понятой на обыске. Дело оказалось вот какое. Гражданин одной южной республики, проживающий без регистрации с женой и двумя взрослыми сыновьями в съемной комнате (примерно метров двенадцать), был задержан где-то в северных районах при попытке ограбления квартиры. Гражданин уже сидел в КПЗ, а правоохранительные органы пришли по месту его жительства с целью изъятия воровского инструмента и ценностей. В бедной, да что там, нищей комнате, которую наши герои снимали у местного весельчака, уже имеющего в тридцать лет две «ходки», где яркими блескучими пятнами сияли разве что телевизор и магнитола, милиционеры перетряхивали унылый скарб. Жена гражданина стояла с видом гордым и уязвленным, один сын все сидел на футбольном мяче и мял длинные, как у музыканта, пальцы; соседи маячили в коридоре с видом зрителей, которых почему-то не пускают в театр; целую сумку с воровскими заточками-отмычками прилежно описывал любезный молодой опер… От вида чужой нечистой жизни было мутно и стыдно. И тут среди вещей милиционеры отыскали норковый полушубок и решили его описать. Сколько стоит? «Семьсот долларов», – сказала хозяйка не без гордости. «Странно, – заметила я машинально. – Иметь шубу за семьсот долларов и так жить…» И тут с женой что-то произошло. «Я! Да разве я так жила! У меня дом в (название бывшей нашей республики опущу)! Двухэтажный! У меня машина, я… я вам сейчас покажу…» И женщина бросилась искать кассету с записью какого-то домашнего праздника в ее родном доме, где родственники вместе с ней, за чистым, красивым столом, пели песни, а наша хозяйка и пела гортанным голосом что-то душевное, и на пианино играла… И эта кассета крутилась все время на фоне обыска, и от этого у меня голова поплыла окончательно.