Женщины у берега Рейна - [35]

И вдруг настал момент, когда я не то унюхал, не то прочел в глазах Лоры: мы с ней одной породы. Она рассказала мне о своем пролетарском прошлом (я о своем ей рассказывать не стал), но не в Вуппертале, а в Кёльне начала пятидесятых годов – она почти на целое поколение моложе. И росла она не на задворках, а в поселке, где жили деклассированные элементы. Все это было ей знакомо: хитрости подвальных лестниц, и вздохи бесплатных радостей, и дамы-благотворительницы, одаривавшие съедобным, потому что ты не умеешь обращаться с деньгами. Отец ее, отнюдь не калека, тоже был пьяница, причем «человек с обаянием, а такие хуже всего». Ее тоже выворачивало на химической фабрике, она тоже покупала отцу шнапс, хотя ненавидела пьянство, тоже хотела продвинуться наверх до того, как работа сломает ее. Поэтому она сочла, что лучше быть спутницей Плуканского, чем получать подачки от милосердных дам: пару чулок, кусок мыла, а то и тайком коробочку противозачаточных пилюль, чтобы, коль она уж «предавалась распутству», не забеременела.

Ах, Лора, двух жен иметь нельзя, это только буржуазная мечта, искомый треугольник, решить который труднее, чем квадратуру круга. Двух жен иметь нельзя – либо одну, либо десятки, как Кундт. Иначе я бы взял тебя к себе, ибо ты поставила не на того, его карьере скоро конец – куда же ты тогда денешься? Твое образование – школа, оконченная на тройки, химфабрика и начатки проституции. Детка, я не мог не почуять, что мы одного поля ягоды.

Вот это она зря, зачем только она вставила кассету и включила магнитофон! Бетховен – ну нет! Помнится, мне было уже двадцать пять, когда приятельница пригласила меня на концерт. До этого я только напевал, ходил на танцы и слушал модные пластинки. При звуках Бетховена у меня потекли слезы, я ничего не мог с собой поделать. Я плакал, ничего мне не помогло – даже бегство в едкий партийный цинизм. И ничто не поможет. Я ничего не смыслю в музыке, в школе я даже не прислушивался к ней – настолько уставал. Но Бетховена я почему-то знаю, сразу узнаю – но почему? А откуда его знала Лора? Черт возьми, она тоже плакала, и я поцеловал ее.

Когда мы вспомнили о хозяине и стали гадать, куда же он девался, Плуканский уже лежал, да, лежал в своем кабинете, куренок из Клиссенхайма, лежал, едва дыша, навалившись на письменный стол. Мы испугались: он побледнел, куда девался его румянец. Телефонная трубка болталась на шнуре, а из магнитофона звучал его громовой голос: «Кабельной хваткой будет задушено слово божье – задушено!» Он-то не был задушен, но сквозь непривычную бледность его прежде румяного лица проступал чужой лик – кажется, он все-таки был мне знаком.

Лора бросилась к Плуканскому, поцеловала в бледную щеку с криком: «Ты всегда был добр ко мне, всегда!» Она плакала, из-под косметики проступила этакая зеленоватая бледность, свойственная и мне, – сказываются пролетарские подвальные лестницы. Я выключил магнитофон, поднес болтающуюся трубку к уху, сказал «алло» и услышал отлично известный мне голос, уксуснокислый голос Блаукремера: «Ты все еще не допер? Твоя карьера кончилась. Поляки сумели сделать то, чего не сумели мы».

Лора взяла у меня трубку. «Врача или полицию?» – боязливо спросила она. «Врача», – ответил я. Не знаю, что я испытал – сострадание, тревогу или просто испуг, когда увидел, как постаревший куренок из Клиссенхайма лежит неузнаваемо бледный и в то же время знакомый – ведь он так и не добился своего.

Глава 7

Комната Элизабет Блаукремер в санатории Кульболлен, просторная, с письменным столом, телефоном, телевизором, двумя большими окнами с видом на луга и опушку леса. На стенах репродукции картин Клее, Шагала, Хундертвассера, Пикассо; цветы на тумбочке, цветы на письменном столе, Комната выдержана в желто-коричнево-бежевых тонах; потолок обведен позолоченным, как в старину, карнизом. На переднем плане, слева от небольшого письменного стола, обеденный стол с мягким гарнитуром – диван и два кресла. Элизабет Блаукремер сидит на диване, напротив нее в кресле доктор Думплер, лет тридцати пяти, по внешности которой не скажешь, что она врач. Обе дамы тщательно одеты. На столе чайник, чашки, в вазочке печенье.

Д-р Думплер. Если бы вы поняли, что, с одной стороны, отчасти приукрасили ваши воспоминания, а с другой стороны, рисуете их в черном свете, вам было бы нечего стыдиться. Люди чаще всего приукрашивают воспоминания, зато причины своих душевных потрясений видят в черном свете. Если травма получена позже, то все равно причины ее часто ищут в юности и детстве, в родителях, учителях. При этом неприятные воспоминания обычно усугубляют. И бывают случаи, когда родителей, любящих и заботливых, чему есть доказательства, в воспоминаниях превращают в чудовищ, а приятные события в жизни вдруг превращают в отвратительные и наоборот. Соблазненные мужчины превращаются в соблазнителей. Вам свойственно и то и другое: ужасное переживание вы приукрашиваете и даже идеологически перекрашиваете. У нас есть надежные, преимущественно письменные, показания (отчасти данные под присягой) об обстоятельствах смерти ваших отца и брата, а также семьи Плотцек. Ваша мать, ваша покойная сестра и оставшаяся в живых Тина Плотцек, ныне фрау Эрнек, присягнули, что вашего отца расстреляли русские, а затем повесили, так же как вашего брата и семью Плотцек. Вы же, напротив, упорно утверждаете, что речь шла об убийстве и самоубийстве.