Женщины и власть. Манифест - [3]

Но ситуация не исчерпывается тем, что сразу бросается в глаза. Эта «немота» не просто отражает общее бесправие женщин в античном мире, то есть отсутствие избирательных прав, ограниченную юридическую и экономическую самостоятельность и пр. Это лишь часть объяснения. Очевидно, что женщины в древнем мире не имели права голоса в политике. Но мы имеем дело с гораздо более жестким и целенаправленным исключением их из сферы публичных высказываний, и это куда сильнее, чем мы думаем, повлияло на наши традиции и убеждения относительно голоса женщин. В Античности публичное выступление и ораторство были не просто занятиями, не свойственными женщине: эти умения считались исключительно мужскими и определявшими саму суть маскулинности. Как мы видим в сцене с Телемахом, быть мужчиной (во всяком случае, знатным мужчиной) означало утвердить за собой право говорить. Публичное выступление было одним из — если не главным — атрибутов мужественности. Согласно знаменитому римскому лозунгу, знатный гражданин определялся как vir bonus dicendi peritus, то есть «достойный муж, искусный в речах». Женщина, выступавшая публично, в большинстве случаев женщиной не считалась.

В античной литературе постоянно подчеркивается превосходство низкого мужского голоса над женским. В одном научном трактате той эпохи прямо говорится, что низкий голос указывает на мужскую храбрость, a высокий — на женскую трусость. Другие классические авторы утверждали, что тон и тембр женского голоса неизменно угрожают не только заглушить оратора-мужчину, но и пошатнуть общественную и политическую устойчивость и подорвать здоровье всего государства. Один оратор и интеллектуал II в., носивший красноречивое прозвище Дион Хризостом (то есть Дион Златоуст), предлагал вообразить ситуацию, когда «все общество постигло вот какое странное бедствие: внезапно голоса у всех мужчин стали женскими, и ни один из них — ни взрослый, ни ребенок — не может сказать ни слова по-мужски. Не кажется ли вам, что это ужаснее и невыносимее любой чумы? Не сомневаюсь, тогда люди послали бы в святилище просить совета богов и задабривать их божественную власть многочисленными дарами». Говоря это, он не шутил.

Все это не причудливые особенности какой-то далекой культуры. Далекой по временной шкале — да. Но я хочу подчеркнуть, что эту традицию гендеризации речи — и теоретизирования на эту тему — мы до сих пор прямо, или чаще косвенно, наследуем. Не будем переоценивать ее значимость. Западная культура не всем обязана грекам и римлянам — ни в области ораторского искусства, ни в какой угодно другой (и хвала небесам, что так; никто из нас не возмечтал бы жить в греко-римской цивилизации). Мы испытали множество разных и противоречивых влияний, и наша политическая система успешно ниспровергла немало гендерных установок Античности. Но при этом остается фактом, что наши традиции публичных выступлений и дискуссий, принятые там правила и нормы до сих пор во многом находятся в тени античного наследия. Современные правила риторики и убеждения, сформулированные в эпоху Возрождения, напрямую заимствованы из античных речей и руководств по ораторскому искусству. Наш язык риторического анализа восходит к Аристотелю и Цицерону (до наступления эры Дональда Трампа было общим местом подмечать, что Барак Обама — или его спичрайтеры — все свои фирменные приемы заимствовал у Цицерона). И те джентльмены XIX столетия, что придумывали или закрепляли бо́льшую часть парламентских процедур и регламентов в палате общин, выросли ровно на тех классических воззрениях, лозунгах и предубеждениях, которые я сейчас описываю. То есть мы не просто жертвы или простаки, одураченные древними стереотипами; нет, Античность оставила нам удобную матрицу для рассуждения о публичном высказывании, с которой легко судить, какая речь хороша, а какая нет, какая убедительна, а какая беспомощна и чья речь заслуживает того, чтобы быть услышанной. И половая принадлежность очевидно играет здесь важную роль.

ДОСТАТОЧНО БЕГЛОГО ВЗГЛЯДА на западную традицию публичных выступлений в Новое время (во всяком случае, до XX в.), чтобы увидеть: многие из поднятых мною античных тем всплывают вновь и вновь. К женщинам, возымевшим смелость высказываться во всеуслышание, относились как к сумасбродным андрогинам вроде Амезии, защищавшейся от обвинений на Форуме, — да и они сами, очевидно, воспринимали себя так же. Яркий пример — пылкое обращение Елизаветы I к войску при Тилбери в 1588 г., когда Англии угрожала Испанская армада. В словах, которые многие из нас учили в школе, она вроде бы определенно заявляет о своей андрогинности:

Я знаю, у меня тело слабой и беспомощной женщины, но сердце и желудок — короля Англии.

Странноватый лозунг для заучивания школьницами! Но дело в том, что Елизавета, скорее всего, ничего подобного не говорила. У нас нет этих слов, написанных рукой королевы или ее секретаря, нет свидетельств очевидцев, а каноническая версия взята из письма, написанного почти 40 лет спустя одним не вполне авторитетным комментатором, преследовавшим свои цели. Но для моих целей даже лучше, если эти слова — вымысел: то, что мужчина, писавший письмо, вложил признание в андрогинности (или похвальбу ею) прямо в уста Елизаветы, занятно искажает ракурс.