Женщина в черном и другие мистические истории - [70]

«Кто любви не знает, тот со счастьем дружит: ночью спит спокойно да и днем не тужит», говаривал пан Горжеховский, мой арматор с берегов Мотлавы.

Только все это сплошное вранье! Жизнь без любви, что дерево без плодов, пуста и тосклива. За это, други, я готов вам руку дать на отсечение. Я понял это еще тогда, в Неаполе, очутившись один на чужбине, не имея подле себя родной души, кроме чудака-адмирала Его Святейшества Папы. Что с моими близкими? С отцом, смотрителем мотлавского маяка, и нареченной, дочерью корчмаря при «Матросском Доме»? Сон с меня, будто рукой сняло. Я поднялся с постели, распахнул окошко душной мансарды и выглянул наружу. Ночь выдалась ясная, с севера дула бодрящая трамонтана. Я вдохнул полной грудью, словно глотнул освежающего вина… как вдруг услышал тоскливый призыв, знакомый мне из песни молодого слепца:

«Gurgium a te! Gurgiu…»

Из соседнего окна простирала белые руки Сибилла, жарко шепча непонятные слова, пока со стороны Кьяйи не прилетела какая-то птица. Может быть, большой голубь, а, может, чайка — этого я не разглядел, несмотря на струившийся с неба лунный свет. Птица опустилась на протянутую в ночь руку синьоры Песка и мягко коснулась ее щеки.

«Здравствуй, Конрадино, — промолвила нежно молодая женщина, — здравствуй, любимый! Как хорошо, что ты вновь навестил меня, в моем горе. Я так по тебе тосковала!..»

Потрясенный, я протер глаза. Между тем колдунья (теперь я в этом не сомневался) отступила в глубь комнаты и захлопнула окно. Около часу она беседовала со своим странным гостем, но так тихо, что я не мог разобрать ни слова, хотя изо всех сил напрягал слух, прижимаясь ухом к стене. Наконец, когда соборный колокол пробил час ночи, по соседству скрипнула дверь. Я осторожно выглянул в коридор. Царивший там сумрак рассекла полоска дрожащего света. Из спальни хозяйки дома, неслышно ступая, вышел молодой моряк в широкополой шляпе и голубом кафтане, на котором я с ужасом различил пятна смолы и засохшей крови; за поясом у него торчал охотничий нож и два пистолета. Синьора Песка, босиком, в длинной рубашке и наброшенной на плечи шали, держа в руке фонарь с догорающей свечой, проводила его до лестницы.

«Buona notte, Silla, — сказал моряк, когда она прильнула губами к его мертвенно бледному лбу. — A rivederci carissima mia!»

Заскрипели ступеньки, потом снизу донесся глухой стук захлопнувшейся двери. Сицилийка с колдовскими очами королевы Джованны, погибели моряков, горестно вздохнула, отерла с ресниц навернувшиеся слезы, помедлила еще мгновение и, словно дух, исчезла в своей комнате, прошептав на смеси итальянского и латыни что-то вроде: «L'amore vincit mortem — любовь побеждает смерть…»

После таких событий я и дня не мог задержаться в доме пекаря на улочке Меццоканоне. Но к тому времени у меня вышли все деньги, а с заработком было туго. За гроши я подрядился писать письма, а иногда просто за угощение помогал пану Вольскому, который диктовал мне свои воспоминания, предназначенные для потомков. Но поскольку пребывание моего друга в Неаполе близилось к концу, я начал всерьез опасаться, как бы не пришлось мне завербоваться в солдаты или, что еще хуже, погонять ночами по Виа Толедо бурых лопоухих ослов, запряженных в повозки с городскими нечистотами. В таких стесненных обстоятельствах я вынужден был затянуть пояс и дважды взвешивать каждый сольди, прежде чем истратить. И хотя при мысли о том, что живу бок о бок с ведьмой, в жилах у меня начинало клокотать, будто старая кровь мученика Януария, сберегаемая в ковчежце неаполитанского собора, я по-прежнему жил в постылой мансарде, опасаясь, единственно, смочить губы в вине, которое синьора Песка мне перед сном подавала.

Так я пробедствовал весну и лето, а осенью пан адмирал, благодаря связям, которые имел при дворе, помог мне устроиться на корвет, курсировавший между Неаполем, Мессиной и Палермо. И в одну октябрьскую пятницу шлюпка доставила меня на борт корабля, стоявшего на якоре в трех кабельтовых от мола. Над лазурным заливом сияло яркое солнце, а воздух был чист, как слеза. Перед нами синел в отдалении Сорренто, но ветер дул неблагоприятный, и судно могло отнести к зловещим скалам Позилиппо с высящимися на них руинами дворца проклятой королевы Джованны, а потому мы не спешили поднимать паруса.

«Великий Боже! — вздыхал пан Вольский, похожий в своем черном жупане и плаще паломника на погруженного в траур вдовца. — Вот если б у меня были крылья! — он бросил взгляд на стаи чаек, кружащих над угрюмыми развалинами. — Полетел бы я тогда птицей в милую отчизну, на родные могилы. Помню, в Бретани есть обычай в канун Дня Поминовения зажигать свечи на кладбищах, дабы осветить дорогу душам умерших. А женщины после ужина опять накрывают столы и разводят огонь в очаге, чтобы ночные гости могли отогреться после долгого пребывания в холодной, сырой земле. Те же призраки, что не имеют жилища, собираются в старых церквах, опустевших замках и заброшенных руинах».

«И вельможный пан сам их видел?»

«Если б так, ты, братец Эразм, сейчас бы со мной не беседовал, — усмехнулся пан Вольский. — Ибо кто такое ночное сборище увидит, падает замертво и сам становится призраком. Однако слышу, ударили в корабельный колокол — значит, пришла нам пора прощаться. Будь здоров, земляче! Vale!»