Женщина в черном и другие мистические истории - [34]

В груде у дальней стены, тусклыми, холодными глазами на меня уставились пять самых крупных и безобразных волков, каких когда-либо видел смертный. Я повидал много волков, но таких — никогда. Все бесстрашие, грация и дикая мощь покинули их. Тела с брюхами, набитыми падалью, выглядели огромными, раздувшимися и отталкивающими, косматая шерсть комками свисала с облезлой красной кожи, слюна капала с челюстей желтыми нитями, а затуманенный взгляд был сонливым и холодным. Когда они разевали свои большие пасти, чтобы завыть тоскливым хором в частичку пурпурной ночи над головой, те выглядели сухими и желтыми. Воздух вокруг волков был исполнен отвратительного отчаяния и безнадежности. С несдерживаемой дрожью и криком я бросил остаток горящей спички.

Долго ли сидел я во тьме под стеной с этими ужасными певцами серенад, стачивающими свои покрытые пеной зубы и оплакивающими нашу общую судьбу в отвратительном многоголосии — я не знаю. Мне не хватит сил описать дикие, кошмарные видения, посещавшие мой разум в следующие час или два, пока лунный свет не сошел со стен и не разлился по моим ногам серебристым ковром. И мрачно наблюдая за возведением этой световой арены, я увидел, что волки начали двигаться. Очень медленно они выходили из тьмы, ведомые самым крупным и безобразным, пока все не оказались в серебристом кругу, изможденные, мерзкие и похожие на призраков. Каждый пучок облезлой редкой шерсти на их болезненно-призрачных спинах виделся четким, как при свете дня. Затем раздувшиеся, светящиеся падальщики начали странно двигаться, и минуту-другую понаблюдав за ними, охваченный удивлением, я понял, что они от отчаяния пришли ко мне с просьбой о поддержке. Я не мог поверить в возможность того, что немые твари могли выражать свои намерения так ясно, как эти несчастные косматые паршивцы. Они остановились в десяти ярдах, застенчиво понурили головы, отвели глаза и медленно покачивали высохшими в грязи хвостами. Затем отступили на несколько шагов, начали скулить и ласкаться, сделали еще шаг и улеглись на животы, прикрыв лапами носы. Подобно следящим в полудреме собакам, они упорно разглядывали меня грустными, огромными глазами, несчастными и жуткими.

Серо-серебристые в лунном свете, они фут за футом продвигались с предложением устрашающей дружбы, пока я наконец не оказался по-настоящему околдован, и когда большой волк — ужасное воплощение гниения — вышел вперед к самым коленям и лизнул мою руку огромным обжигающим языком, я покорился ласке, словно он был любимым псом. С этого момента стая, казалось, посчитала наш договор скрепленным печатями и подступила своей противной компанией ко мне, топчась у моих пят, завывая, когда кричал я, обнюхивая меня, кладя тяжелые лапы мне на ноги и огромные слюнявые морды — на шею, всякий раз, когда от отчаяния и истощения я пытался ухватить мгновение сна.

Но перенести мучительные часы той ночи минуту за минутой не представлялось невозможным. Это место было наполнено не только призрачными существами и странными звуками, но и легионами самых разных грязных тварей, которые обитали в мертвых зверях, когда в них еще теплилась жизнь. Они кишели тысячами и лезли на нас, прибавляя адского ужаса, изводя тех, у кого тела и души все еще были вместе, пока наша плоть будто выгорала на костях.

Здесь, в жалком освещении и пугающем безмолвии, не было покоя ни человеку, ни зверю. Круг за кругом мы — я и изможденные волки — бродили по тусклым дорожкам, вытоптанным горечью и страданиями. Мы погрязли по колено в колышущемся море дымящегося синего пламени, которое поднималось из останков и с головы до пят окутывало нас, спотыкающихся, падающих, ползущих наощупь, проклинающих каждый свою судьбу. Ночь убывала, в нашей тюрьме появилась липкая, холодная роса, и звезды, смотрящие с пурпурного неба над нашими головами, впускали в нашу клетку тусклый свет.

Я в сотый раз споткнулся, шатаясь под стеной и двигаясь ощупью в безнадежном поиске какой-нибудь трещины или щели, когда случилось самое страшное происшествие за весь этот вечер. В уединенном уголке ямы, в маленьком углублении, не обысканном мной прежде, я внезапно коснулся рукой — представьте, в какой шок это ввело меня — покрытое тканью плечо человека! Со сдавленным криком я отстранился назад и встал, колотясь и всматриваясь в тень, едва смея дышать. Все мои мучения в том жутком месте не стоили и половины того ужаса, который я испытал, положив руку на это страшное плечо. Видит Бог, все мы были трусами там внизу, но в ту минуту я оказался самым трусливым из нас, и в полную силу ощутил непривычный суеверный страх, которому прежде сам удивлялся, слушая описания слабых мужчин.

Затем я собрался с духом и вместе с изможденными волками, сидящими возле меня в освещенном кругу, вновь вошел в углубление и еще раз тронул рукой своего мрачного спутника. Его одежда была сухой и огрубевшей от времени, а под ней — я мог сказать это лишь после одного прикосновения — ничего, кроме голых костей! Я молча стоял, мрачно ожидая, пока страх отпустит меня. Тогда я вспомнил о второй спичке, и, остро напрягшись, с такой аккуратностью, какую только можно вообразить, чиркнул ей о стену, и она зажглась. Под стеной у моих ног в рваной одежде рудокопа, подтянув колени к подбородку, сидел человеческий скелет, настолько белый и сухой, что, кажется, пробыл там не менее пятидесяти лет. Возле него лежали кирка, кружка, старая и пыльная карманная Библия, обрывок фетровой шляпы и пара тяжелых ботинок, аккуратно стоящих рядом, будто несчастный выставил свои поношенные вещи, когда, по какой-то причине, снял их в последний раз.