Женщина в черном и другие мистические истории - [20]

Со всей возможной беззаботностью я слегка повернулся на табурете так, что мог оттолкнуться правой ногой. Затем, резко вскочив, я повернулся, закрыл голову руками и, повинуясь боевому инстинкту воинов старины, с именем возлюбленной на устах ринулся к задней стене хибары.

При всей их бдительности, старуха и Пьер были ошарашены внезапностью моих действий. Уже проломив гнилое дерево, я заметил, как старуха взметнулась, словно тигрица в прыжке, и услышал тяжёлый вздох бессильной ярости. Я приземлился на что-то движущееся, и, отскочив, понял, что наступил на одного из тех, кто лежал на земле за хибарой. Я разорвал одежду о гвозди и края досок, но сам остался невредим. Задыхаясь, я бросился вверх по оказавшейся передо мной насыпи. Хибара, оставшаяся позади, с глухим треском обратилась в гору рухляди.

Моё восхождение было подобно кошмару. Холм, хотя и не высокий, был ужасно крутым, и с каждым моим шагом пыль и пепел под ногами осыпались и увлекали меня вниз. Поднимавшаяся тучами пыль душила меня; она была тошнотворна, зловонна и омерзительна; но я чувствовал, что борюсь за жизнь, и потому рвался вперёд. Секунды казались часами; но мгновения, выигранные мною вначале, в сочетании с молодостью и силой дали мне преимущество, так что, хотя следом за мною по склону и взбирались несколько фигур в тишине более зловещей и страшной, чем любой шум, я без помех добрался до вершины. Спустя годы мне довелось совершить восхождение на Везувий, и лишь только я оказался на его пустынном склоне среди удушливых серных испарений, как воспоминание о той жуткой ночи в районе Монруж вернулось ко мне с такой ясностью, что я едва не лишился чувств.

Холм был одним из самых высоких в этом царстве праха, и когда я вскарабкался на него, отчаянно хватая воздух ртом и чувствуя, что сердце вот-вот вырвется из груди, я увидел вдалеке слева тускло-красную полоску заката, а чуть ближе — мерцающие огни города. Хвала небесам, теперь я понял, где я и в какой стороне Париж.

Я остановился на пару мгновений и обернулся. Преследователи всё ещё были далеко позади, но лезли на холм так же решительно, в той же мёртвой тишине. То, что раньше было хибарой, являло собой груду трухлявых досок и ворочающихся тел. Я ясно различал их в отблесках вырывавшихся из-под завала языков пламени — очевидно, тряпьё и солома загорелись от опрокинутого фонаря. И всё — в гробовой тишине! Ни малейшего шороха! Как бы там ни было, эти старики умели стоять до конца.

Времени у меня было не больше, чем на мимолётный взгляд, ибо, уже готовясь к спуску, я заметил несколько фигур, спешащих окружить холм и отрезать мне путь к бегству. Суждено ли мне выжить, решали секунды. Убийцы пытались преградить мне дорогу в Париж, и, повинуясь инстинкту, я ринулся вниз по правому от себя склону. Решение пришло как раз вовремя: хотя спустился я, как мне показалось, в два или три прыжка, следившие за мною бдительные охотники успели развернуться, и когда я опрометью бросился в проход между двумя кучами мусора, один из них едва не ударил меня тем самым страшным мясницким топором. Вряд ли у такого орудия здесь имелся брат-близнец!

Началась поистине кошмарная погоня. Я легко оторвался от стариков, и даже когда к охоте присоединились бандиты помоложе и несколько женщин, мне не составило труда сохранить выигранное преимущество. Но я не знал дороги и не мог ориентироваться даже по полосе заката на небе — она осталась у меня за спиной. Когда-то я слышал, что преследуемый, если рассудок не подсказывает ему иного, всегда поворачивает налево, и теперь убедился в истинности этого факта; об этом, полагаю, знали и мои преследователи, в которых звериного было куда больше, чем человеческого, и хитрость и инстинкт открыли им множество подобных секретов: совершив быстрый рывок, после которого намеревался немного перевести дух, я внезапно заметил, как две или три тёмные фигуры, до этого двигавшиеся мне навстречу, спешно свернули направо и скрылись за мусорной кучей.

Вокруг меня плели настоящую паутину! Но с мыслью о новой угрозе пробудились и скрытые доселе силы, надежда гонимых, и я стремительно нырнул в правый от меня поворот. Пробежав в этом направлении около сотни ярдов, а затем снова свернув налево, я почувствовал, что сумел, во всяком случае, избежать опасности быть окружённым.

Но не уйти от погони — до меня доносился топот, мерный, упрямый, безжалостный, раздававшийся в мрачной тишине.

В сгустившейся тьме горы хлама казались будто бы меньше, чем днём, и в то же время с приближением ночи выглядели всё более и более внушительно. Я изрядно оторвался от преследователей, а потому решил осмотреться и устремился вверх по склону выросшей передо мною насыпи.

Благодарение небесам! Я подобрался вплотную к границе этой преисподней из гор мусора. Вдалеке позади меня красными огнями светился Париж, а над ним в тусклом сиянии вздымался Монмартр, и тут и там сверкали, точно звёзды, особенно яркие огни.

Обрадованный приливом сил, я преодолел оставшиеся невысокие холмы и оказался на ровной земле за пределами свалки. Даже здесь, однако, места были отнюдь не дружелюбные. Всё вокруг выглядело тёмным и зловещим — несомненно, я попал на один из тех сырых низменных пустырей, какие встречаются порой в окрестностях крупных городов. Это унылые, заброшенные участки, где не найти ничего, кроме скопления отходов и шлака, а почва настолько скудна, что не привлекает даже самых отчаявшихся захватчиков земли. Глаза мои уже привыкли к вечерней мгле, а тени отвратительных гор мусора остались позади, так что теперь я видел всё гораздо отчётливее, чем ещё парой минут раньше. Возможно, конечно, что это свет Парижа отражался в небе и достигал пустыря, пусть их и разделяли несколько миль мусорных куч. Как бы там ни было, я видел достаточно хорошо, чтобы оценить местность хотя бы на некотором расстоянии от меня.