Женщина при 1000 °С - [45]

— Да, он, конечно… мягковат… — ей пришлось сделать паузу и вытереть набежавшие от смеха слезинки. — Но нет, нет… — она не смогла говорить дальше из-за приступа хохота, который к тому времени стал совсем беззвучным. — Но сперва надо… превратить тюльпан… в огурец.

Теперь удивилась я:

— В огурец? А как?

Этот урок был даже лучше тех, что проходили в классе на третьем этаже. Я за два месяца окончила младшую школу и теперь пошла в школу жизни, где одновременно училась и на даму, и на шлюху.

— Ну как тебе объяснить… Это делают с помощью шика.

— Шика?

— Да, когда мужчина видит шикарную женщину, он превращается… в овощ. Да, в овощ! — последовавший за этим приступ хохота был больше похож на эпилептический припадок. — Они превращаются в овощи! — Это был настоящий датский пивной протабаченный смех, хорошо знакомый по их тавернам и кинохроникам.

Я смутилась, как это обычно бывает в присутствии человека, потерявшего над собой контроль, и слабо улыбнулась. Мне показалось, что учительница отвлеклась от темы, и я решила вновь сосредоточить ее внимание на учебном материале, тем более что его когда-нибудь спросят на экзамене.

— А как называется то, что выходит из письки? Оттуда же что-то выходит?

Проститутка, как длиннокрылая сова, спланировала с высот смеха и опустилась на слова:

— Это называется… сперма.

У нее в груди все клокотало, и она согнулась, закрыла глаза — свои большие глаза — одним крылом.

— А ее много?

Она убрала крыло, подняла глаза и удивленно посмотрела на меня.

— Ну… Вот как варенье. Столько варенья, сколько нужно, чтобы намазать бутерброд.

— А ты ее пробовала?

— Да.

— И вкусно?

— Не знаю. Она как… Ты устриц ела?

— Да. — Прошлым летом я ездила с папой и мамой в Нидерланды, и мы ели устриц в Остенде. На вкус они были, будто моржовые сопли, как сказала мама: «ледяные и склизкие». — Это такое варенье из устриц?

— Да, — ответила блондинка с легким смешком.

— О-е, — поморщилась я. — И из нее еще делают детей?

— Да, — ответила датчанка, вытаращив глаза, с восклицательным знаком в голосе.

Боже мой, как же странно устроен этот огромный, величиной с земной шар, проект под названием жизнь, и какие у него удивительно строгие правила! Чтобы его запустить, женщина должна накрасить губы красным и надеть узкую кофту, чтобы тюльпан стал огурцом. А его потом надо тереть, пока из него не вытечет устричное варенье и не прольется на «яйцо», а потом все это хозяйство должно несколько дней подождать пока на нем не проявится лицо.

— А у тебя детей много? — продолжила я расспрашивать датскую проститутку, словно размечтавшийся о суше тюлень, наконец угодивший в гостиную.

Она помешкала, а когда наконец ответила, в ее голосе уже не было никакого смеха:

— Да, двое.

— Только двое? — как дурочка спросила я. — Но Анне… К тебе же каждый день мужчины ходят!

— Что? — отсутствующим тоном переспросила она.

— К тебе же мужчины каждый день ходят. Почему у тебя детей только двое?

Она уставилась на меня глазами-блюдцами и ошарашено молчала. У нее было несколько вариантов ответа, но она выбрала какой попроще:

— Нет… у меня двое. Только двое, — и в ее голосе замешкалась печаль.

— А они учатся в школе на Серебряной улице? — продолжала я, словно самый глупый в мире ребенок.

— Нет, — она хлюпнула носом. Наверно, иногда слезы ищут выхода через ноздри. — Они… Они на Амагере, у бабушки.

— А это приятно?

— Что приятно?

— Ну, так делать с писькой…

— Приятно?

Она задумалась, отпила из бокала с микстурой, отставила его в сторону, затем открыла скривившийся рот, провела указательный пальцем по нижнему левому веку, потом посмотрела на меня, вздохнула, так что дряблые щеки дрогнули, и ответила:

— Нет.

И прибавила на вдохе:

— Это неприятно.

И быстро отпила еще глоток из бокала, чтобы удержаться от слез.

— А зачем ты тогда это делаешь? — беспощадно спросила я.

Она не ответила, только некоторое время сидела и смотрела пред собой, словно пожилой машинист, который всю жизнь раскатывал по странам, но которого вдруг остановил Бог и потребовал ответ о смысле жизни.

— Из-за денег? — продолжала я допрос, словно самый суровый фашист.

— Нет, — наконец ответила она с полным спокойствием в голосе. — Не из-за денег. А из-за моего мужа.

— Так ты замужем?

— Да, — ответила она и наконец расплакалась. — Это все… все ради мужа. Его… его хотели отправить в Германию, в кон… в концлагерь. А благодаря этому… — Пока она говорила, плач окреп и выпустил на волю чувства, которые месяцами лишь тихо ступали по полу клеток. — Он… ему дают хорошую еду…

Слезы размыли макияж по щекам, оставили синюю полоску на пудре, которая окрасила слезинки белым, а рот подковой придал помаде шутовски трагичный вид. Бастион красоты в одночасье пал, и миловидная женщина превратилась в руины из плоти с приклеенными волосами.

— Все ради мужа! — послышался мне ее крик сквозь стену плача.

Она была не простая торговка своим телом, но жертва войны. И может быть, именно она и была настоящим Движением Сопротивления — женщина, оборонявшаяся от оккупантов единственным доступным ей способом, спасавшая человеку жизнь с шиком.

Она прекратила плакать так же резко, как начала смеяться, быстро разозлилась, строго посмотрела на меня и велела проваливать и никогда никому не рассказывать ее историю, мол, что я вообще у нее забыла, исландская мелюзга, которая наверняка должна быть в школе, и нечего оправдываться, что, мол, я из такой холодной страны, да что сейчас война — это тоже не оправдание, здесь, мол, никакой войны нет, здесь бои не идут и вообще почти неопасно!